Воля народа - Шарль Левински
– Подушка очень жёсткая, – сказал он, но вовсе не подушка давила ему на затылок, а повязка: должно быть, при падении он сильно грохнулся затылком о мостовую.
Его страховка – большего писака списанный на берег не мог себе позволить – покрывала лишь самое необходимое, «за это они положат тебя разве что в подсобке со швабрами, – как ему было сказано, – и больничный завхоз прооперирует тебя перочинным ножом». Однако очнулся он в одноместной палате, просторнее его домашней спальни, окно университетской больницы выходило в парк, а на подносе у его кровати стоял такой роскошный отельный завтрак, какого он не едал со времён своей последней командировки – в Берлин, насколько он помнил. Он алчно повернулся к еде и чуть не вырвал при этом иглу капельницы из вены. Ему принесли настоящий кофе, а не бурые помои, каких можно было ожидать в общей палате, а к этому ещё яйцо всмятку, йогурт, круассан, масло, мёд и три сорта конфитюра на выбор. Какое-то недоразумение, конечно, они по ошибке приняли его за какого-то частного пациента, но это была не его ошибка, а что съедено, то съедено. Он был голоден, причём сильно, это был хороший знак, да и в целом он чувствовал себя уже снова значительно лучше; конечно, вырывать деревья с корнем он бы не смог, но на маленький кустик сил бы хватило.
Принимая его за представителя лучших людей, его обслуживали здесь как в гранд-отеле; не успел он выпить свой кофе, как вошла милая пожилая дама – на бейджике с её именем значилось: «Ресторанная служба» – и спросила, не принести ли ему ещё кофе.
– Опять двойной эспрессо? Ваш сын сказал нам, что вы предпочитаете именно это.
– Мой сын?
– Да, который организовал для вас отдельную палату. Разве не прекрасно, когда дети так трогательно пекутся о своих родителях?
Завтрак после этого уже не казался ему таким вкусным.
Маркус?
Голова Вайлемана в минувшие бессознательные часы сделала было паузу, в которой она уже остро нуждалась, но теперь ему снова вспомнилось всё, что знали Маркус и Элиза и что могло означать лишь одно: что он не мог доверять сыну, собственному сыну, что следовало бы даже бояться его, как боишься тех вещей, которые должен был бы понимать, но всё равно не понимаешь.
Маркус знал, что Вайлеман попал сюда? Конечно, в больничном компьютере его имя появилось, а в Управлении правопорядка – чем уж там они занимаются – имеется доступ и к нему. Но разве это не означало, что Маркус за ним следил? Распорядился докладывать ему обо всём, что касалось его отца?
Или ему позвонили отсюда, из больницы? Но с чего бы вдруг они делали это? О его родстве с Маркусом в его журналистском удостоверении не упоминалось. Окей, Вайлеманов не так много, как песка в море, но всё равно никто не станет обзванивать весь список из телефонной книги, хотя книги как таковой уже давно не существует. Но ещё более странно то, что Маркус так трогательно о нём позаботился, отдельная палата и всё такое. Как если бы собака кошке занесла свежую мышь из чистой любви.
Или то, что продуцировал его мозг, было уже паранойей? Может, он несправедлив к Маркусу? Может, есть какое-то более безобидное объяснение. У Маркуса мог быть знакомый, работающий в этой больнице, который случайно увидел в списке поступивших фамилию Вайлеман и дал знать Маркусу, а его сын как только услышал про «несчастный случай», так сразу забеспокоился. Может, у него куда более тонкие чувства, чем он имеет право показать, и так невыносимо он ведёт себя лишь потому, что не хочет признаться, как важен для него отец.
Может быть.
Или – это подошло бы ему больше – Маркус просто хотел произвести впечатление на Вайлемана. Альфа что-то делает для омеги. Наверняка он нашёл какую-нибудь финансовую уловку, чтобы оплачивать дополнительные расходы не из своего кармана, прибег к какому-нибудь общественному фонду, хотел за счёт чужих денег сыграть в филантропа.
Или…
Стук в дверь прервал круговорот его мыслей. Но не успел он сказать «войдите!», как в комнате уже опять стояла та дама из «Ресторанной службы», но принесла она не второй эспрессо, а улыбнулась ему и сказала:
– Приятный сюрприз, господин Вайлеман. К нам посетители. Сейчас я принесу вазу.
Многозанятый Маркус и вправду нашёл время взглянуть на своего отца и действительно принёс букет, летние цветы, которые для него наверняка купила его фройляйн Шварценбах. Он небрежно бросил эту больничную растительность на ночной столик, придвинул стул к кровати и спросил:
– Что ж ты такое творишь?
Можно было бы принять этот вопрос за сочувствие, сын беспокоится за отца, но действительно ли это было посещение больного или за этим крылось что-то совсем другое?
– Всего лишь приступ слабости, – осторожно сказал Вайлеман. – Просто вчера было жарковато для меня. Но ведь ничего же страшного не случилось.
– Санитарам пришлось собирать тебя по частям. На Гайсберг-вег, как мне сказали. Кстати, где это?
Если это ловушка, то она была поставлена неловко. Такой информационный фрик как Маркус, естественно, тут же посмотрел на плане города, где находится этот Гайсберг-вег.
– Недалеко от нижней станции фуникулёра. Я был на Риги-блик, немного погулял по хорошей погоде и потом по глупости решил спуститься пешком. Видимо, переоценил свои силы.
– А как ты попал наверх? – Вопрос был задан как бы рассеянно. Когда Маркус не хотел показать, насколько это важно для него, он всегда так делал, ещё в детстве.
– Должен признаться: я поехал туда зайцем. Сперва на трамвае, а потом и на фуникулёре. Не заявляй на меня, пожалуйста, в транспортное управление. Только когда я уже сел в трамвай, я заметил, что при мне нет моего проездного. Он у меня торчал в футляре мобильника, а мобильник я… К старости становишься забывчивым.
Когда едешь зайцем, твои передвижения нельзя отследить.
– Ты вышел из дома без мобильника? – Маркус спросил это так возмущённо, как будто Вайлеман вышел из дому без штанов. То ли он так тревожился за него – «Пожилой господин всегда должен иметь при себе телефон!» – то ли его вопрос был задан на засыпку, а сам-то он
