Воля народа - Шарль Левински
– Извини, – сказал Вайлеман.
– Почему ты не попросил, чтоб позвонили хотя бы из больницы и сказали, что тебе нужна помощь? Если бы я совершенно случайно не… – Он не договорил фразу до конца. Может, не придумал убедительной случайности.
– Я не хотел тебя беспокоить. Я же знаю, сколько у тебя дел. Заседания до поздней ночи.
– Вчера как раз не было проблем. Я весь вечер сидел дома и смотрел телевизор.
Разумеется. В белом смокинге. Только так и одеваются, когда хотят удобно расположиться на диване. Грубо сработанная ложь. Но Маркус не мог знать, что Вайлеман его вчера видел.
– Кроме того, я оступился. Ты уже давно утверждаешь, что я упал на голову, и на сей раз это правда: я упал на голову.
Если бы Вайлеману требовалось ещё одно доказательство притворства сына, то сейчас он его получил. Маркус, который никогда не находил смешными словесные игры своего отца, на сей раз от души рассмеялся. Или всё-таки не от души, а как человек, не имеющий привычки смеяться.
– Но тебе не надо беспокоиться. Это всего лишь ушиб.
– И что дальше?
У Вайлемана было время подумать над своим ответом, поскольку дама из ресторанной службы явилась с вазой, чтобы поставить в неё цветы. Только когда она снова ушла, он сказал:
– Я не знаю, хорошо ли это, если я и дальше буду жить один. Пожалуй, будет разумнее, если я начну подыскивать себе дом престарелых.
Испытал ли его сын облегчение при этих словах? Или это только почудилось Вайлеману?
– Если я могу тебе в этом помочь…
– Может, есть что-то в рамках города, где ты мог бы применить твоё влияние.
– Я посмотрю. Подумаю.
– Очень мило с твоей стороны.
Их разговор – или, если Вайлеман правильно истолковал ситуацию, их обмен враньём – становился всё более унылым и затухал, как старомодные часы, которые забыли завести. Они сказали почти в один голос:
– Ну, тогда… – И Маркус уже встал и повернулся к двери. – Если тебе что-нибудь ещё понадобится…
– За мной здесь очень хороший уход. Спасибо тебе за такую палату.
– Но это же само собой разумеется, – с этим последним враньём Маркус вышел за дверь.
Вайлеман выждал пару секунд. Потом сбросил с кровати ноги и поднялся. У него это хорошо получилось, и голова не кружилась, вопреки его опасениям. Волоча за собой стойку с капельницей, он доковылял до шкафа, в котором должна была висеть его одежда. В кармане спортивной куртки он нашёл нужную бумажку и двинулся обратно к кровати.
В этом люксовом отделении в палате был даже телефон – вероятно, для того, чтобы частные пациенты могли генерировать своими заказами дополнительный оборот. Вайлеман набрал номер, записанный на бумажке.
– Это Курт, – сказал он. – Послушай-ка, Труди, со мной тут приключилась одна глупость.
36
Квартира Труди была обставлена чисто в стиле шведского барокко; не только шкафы и стеллажи происходили из IKEA, но просто-напросто всё. Её первый муж, тот, что с язвой желудка, был вдохновенным мастером по дому, как она рассказала, и очень любил что-нибудь собирать и сколачивать.
После нескольких дней, прожитых у неё, Вайлеман знал всю историю жизни Труди; её монолог журчал, никем не перебиваемый, как репортаж спортивного комментатора во время вялой игры. Может, потому её покойные супруги и смотрели с таким унынием из своих портретных рам; поскольку его гостеприимная хозяйка каждому предмету обстановки со всей серьёзностью искусствоведа давала его корректное шведское имя, Вай-леман уже выучил, что рамки для фотографий принадлежали к модели «сильверхьёден».
К счастью, Труди и не ждала ответов, речь была для неё сольной формой искусства, её не обязательно было слушать, а если тебе в это время было о чём подумать, перманентное вербальное орошение вообще не причиняло никаких неудобств. Да и к травяным чаям, которые она заваривала для него в своей беспощадной заботе, Вайлеман уже почти привык. Такие приступы слабости имели свою положительную сторону, было хорошо предаться чужим заботам, полностью сложив с себя обязанность контроля. Он не мог припомнить, когда такое было с ним в последний раз; от этого впадаешь чуть ли не в наркотическую зависимость. Однажды, когда Труди укрыла ему ноги пледом, он сказал:
– Я чувствую себя пациентом в Волшебной горе.
И она посмотрела на него непонимающе. Она жила в мире без книг; Томасом Манном она интересовалась бы только в том случае, если бы его произведения можно было купить в IKEA.
Нет, она не была его идеалом женщины – да для такого мизантропа, как он, пожалуй, и не существовало такого идеала, – но он был ей благодарен за преданную готовность помочь. Когда он позвонил ей из больницы, достаточно было заикнуться о том, что ему «хорошо бы сменить обои», и в качестве проформы спросить, не знает ли она какой-нибудь санаторий, где он мог бы поваляться несколько дней. А дальше всё пошло как по маслу. Ему не пришлось просить её о приюте, она предложила сама, пусть, может, и в надежде когда-нибудь приколоть себе четвёртый значок с гербом кантона. Но даже если она и рисовала себе в мечтах нечто такое, это было ничем не хуже, чем его старческие фантазии насчёт того, что когда-нибудь он и Элиза…
Нет, он не хотел думать об Элизе. Его голова не хотела в этом участвовать. К счастью он – как временный квартирант Труди – пока что исчез из мира, компьютер Маркуса – или чей там ещё, кто бы ни искал его – пусть хоть с ног собьётся, не отыщет его. Здесь у него было то, в чём он нуждался больше всего: время отлежаться, чтобы потом, когда все от него отстанут, спокойно подумать обо всём случившемся и наметить себе следующие шаги. Но только не сейчас. Он чувствовал себя как его собственный компьютер, который уже вошёл в преклонные года и время от времени просто прекращал работу и от перегрузки зависал. Тогда помогало лишь одно: отключить систему, отвлечься на что-нибудь другое и только после перерыва снова её запустить. Может быть, это сработает и с его головой.
Иногда он был даже благодарен, когда Труди его просвещала, объясняя ему разницу между отварами бузины и мальвы, или рассказывала о какой-нибудь встрече в универсаме, «негр, представь себе, и говорил на бернском диалекте, я и не знала, что такое возможно». Это было всё равно что включить дома радио – не для того, чтобы послушать какую-то передачу, а чтобы заглушить
