Воля народа - Шарль Левински
За всю свою жизнь Маркус ещё ни разу не сказал ничего забавного.
Они шли под руку прямо в его сторону. Вайлеман за углом плотнее прижался к стене. Неужто они его увидели? Они остановились. У чёрного «мерседеса» дважды моргнули фары; Вайлеман и не знал, что у его сына есть такая элегантная машина. Может быть, служебная? Маркус открыл для Элизы переднюю пассажирскую дверцу – жестом, какой вообще не был свойствен Маркусу, он был – даже в своём ошеломлении Вайлеман подыскивал точное слово, – он был в стиле пламенеющей готики, да, пламенно-готическим жестом, как у любовника в романтической комедии. Элиза – и это тоже напомнило ему киносцену – садясь, высоко поддёрнула подол. И потом Маркус, закрыв её дверцу, обошёл автомобиль и сел за руль; цель он уже, как видно, запрограммировал, потому что машина тотчас тронулась, бесшумно покатилась мимо Вайлемана вдоль улицы, свернула за угол и скрылась.
Вайлеману пришлось опереться спиной о стену дома, чтобы не потерять равновесие. Неожиданность была слишком велика для него.
Не только неожиданность.
То, что Элиза и Маркус были знакомы, это было одно дело. Но вот то, что из этого следовало…
Познакомились они не только что, это явствовало из того, как они обращались друг с другом. Тогда, в случае Ханджина, когда он увидел обоих сообщников в фойе отеля, интимность между ними чувствовалась с первого взгляда. То, что он увидел теперь, не оставляло возможности другого толкования: двое выходили куда-то вместе не впервые. Они были слаженной парой, полной доверия друг к другу. Но если это так, то Элиза не могла не знать, что Маркус – его сын. Должно быть, она знала об этом всё это время. И тем не менее: тогда, когда они вместе рассуждали, кто бы мог идентифицировать неизвестную фигуру на фотомонтаже, и он рассказал ей про Маркуса и про его работу в Управлении правопорядка, то она сказала: «А я и не знала, что у тебя есть сын». Среагировала удивлённо.
Разыграла перед ним удивление.
То есть обманула его.
Но зачем?
И если они знали друг друга, продолжал вращаться дальше ротор его мыслительной машины, если они были так интимно близки, как видно по их обращению друг с другом, тогда это означало…
Тогда это означало…
Тогда Маркус знал о его расследовании. Должен был знать уже при его визите в Управление правопорядка, а Маркус входил в число людей, кому ни в коем случае нельзя было знать об этом. Тогда в своём кабинете он не подал виду, но это не значило, что он был не в курсе, наоборот. Если Элиза предупредила его – что уж там за отношения были между ними, – то Маркус должен был повести себя именно так, будто визит отца был для него полной неожиданностью, должен был спросить – именно так, как он и сделал, – чего Вайлеману нужно от него, должен был как бы поверить той уловке, что речь идёт о фотографии для книги по шахматам. Это был единственно возможный вывод – он точно знал, о чём идёт речь на самом деле; При том что про себя потешался над отцом и его наивной попыткой лжи. Такая двойная игра была очень в духе Маркуса.
Но Элиза?
Вайлеман доверял ей, а делать этого было нельзя.
Никто иной как она навела его на этот случай, она сама заговорила с ним у выхода из крематория, тогда, после панихиды, мол, Дерендингер поначалу был её клиентом, а потом стал другом, так она сказала, он подарил ей пачули и роман Цезаря Лаукмана, она якобы даже была у него дома, хотя обычно принимала своих клиентов только у себя.
Так она говорила.
Если всё не так, если она всё наврала: откуда тогда она могла знать о розысках, которые вёл Дерендингер? Для чего она подтолкнула его на дальнейшие розыски? И – это был вопрос, на который он вообще не находил ответа: если уже было известно, что именно он разнюхивает эту старую историю, то почему тогда пришлось погибнуть Фишлину? Неужто со всем этим как-то связан и Маркус? Его сын?
«У меня голова идёт кругом». Эту формулировку Вайлеман всегда считал литературным штампом, но теперь с ним было именно так. У него кружилась голова, так кружилась, что ему хотелось только одного: лечь, поехать домой и уснуть. На несколько часов забыть обо всём. «Завтра мир будет казаться совсем другим», – всегда приговаривала его мать. Может, всему этому есть какое-то совсем простое объяснение, просто он не видит его. Может, слишком много событий произошло за сегодняшний день, может, ему примерещились призраки.
Нет, он видел не призраков, а Маркуса и Элизу, идущих рука об руку.
Теперь больше не думать об этом. Поехать в Швамендинген и лечь в постель, в свою неодолимо притягательную, удобную кровать.
Но здесь на холме, где влиятельные жители системой одностороннего движения избавили себя от всякого сквозного проезда, не проезжали никакие такси, а вызвать сюда машину он без мобильного телефона не мог. Но несколько шагов пешей прогулки, может, и не повредят ему, уговаривал он себя – теперь, когда дневная жара постепенно спадает, а дорога отсюда всегда под горку, можно и пройтись, не так уж далеко отсюда до Университетский улицы, а там уж точно будет стоянка такси.
Он дошёл почти до нижней станции фуникулёра. Его последней мыслью было перед тем, как у него потемнело перед глазами.
35
Аромат свежесваренного кофе привёл его в чувство.
– Мы продержим вас здесь под наблюдением ночь, – сказал врач, совсем юный ординатор, настолько юный, что короткие штанишки под его белым халатом вовсе не казались неожиданностью. Но Вайлеман чувствовал себя таким измождённым, что позволил бы себя лечить и пятилетнему с игрушечным набором медицинских инструментов, лишь бы ему дали возможность лежать не вставая.
Санитар покатил его в палату, и по дороге он снова не то заснул, не то впал в забытьё, всё ещё с капельницей в вене. Уже в больнице, когда он ненадолго очнулся, он ни слова не мог понять из того языка, которым они здесь пользовались, дегитратация, витальные параметры, кислородное насыщение; как будто все его познания в языке вышли из него с потом, а жалкие остатки пересохли. И на их вопросы он тоже не мог ответить: фамилия, адрес, страховая компания, всё это было для него непреодолимо
