Димитрис Раванис-Рендис - Современный греческий детектив

— Он вышел?

— Да, его нет.

«Стало быть, муженек провел ночь у любовницы», — подумал Бекас и сказал:

— Хорошо, я приеду.

— Адрес знаете?

Бекас знал адрес — она сама ему дала. Конечно же, он не сказал, что был около ее дома прошлой ночью.

— Пятый этаж. Я вас жду.

Он в задумчивости повесил трубку. Потом снял с вешалки пальто.

— Я ухожу по делу, — сказал он жене, появившейся в дверях столовой.

Она по обыкновению не стала расспрашивать, но про себя отметила, что с тех пор, как муж вышел на пенсию, он впервые выходил из дома в такой ранний час.

— К обеду вернешься? — только и спросила она.

— Конечно.

Бекас позвонил, и дверь открылась почти мгновенно: его явно ждали здесь с нетерпением. Перед ним стояла она сама — Дженни Дендрину.

— Надеюсь, я вас не задержал?

— Нет, вы добрались очень быстро. Благодарю вас.

Она провела его в просторную комнату, которая поразила старого полицейского своей роскошью. Усадив Бекаса в кресло, она села напротив. В руках она держала подписанный чек.

— Это остаток вашего гонорара.

Бекас хотел было что-то возразить, но она его опередила.

— Не спорьте, прошу вас. Сейчас вы нужны мне, как никогда.

— Есть новости? — спросил он.

— Да. Думаю, наступает опасный момент. Возьмите чек.

Дальнейшие церемонии были бы смешны. Бекас молча взял чек на пятьдесят тысяч драхм и положил в портфель.

— Что же произошло?

Бекас и сам знал, что произошло вчера в театре, а домыслить остальное не составляло труда, но он хотел проверить, вполне ли искренна с ним эта женщина.

— Вчера я видела эту мерзавку.

— Видели? Неужели она посмела прийти к вам в дом?

— Нет, я была в театре и попросила мужа повести меня за кулисы. Там мы в первый раз встретились лицом к лицу. Надо признать, она красива, причем красота такого рода — самая опасная. Я бы назвала ее «красотой невинности».

«Она права, — подумал Бекас. — Эта ревнивая жена нашла самое точное определение. Что прежде всего привлекает в Марине Розину, так это ее чистота, непорочность».

— Эта комедиантка умеет скрывать свою истинную сущность, — продолжала Дженни Дендрину.

«А что, если эту сущность нечего и скрывать, если Марина и в самом деле такова, какой кажется?» — подумал Бекас, но, естественно, вслух об этом размышлять не стал.

— Значит, вы ее видели?

— Да. И, знаете, сделала одну ошибку. Я была вне себя и, когда мы вернулись из театра, высказала мужу все.

— О том, что он замыслил убийство?

— Да нет. Я сказала, что его любовница — лицемерная тварь. А еще сказала — и, боюсь, это моя вторая ошибка, — что развожусь с ним. Он пулей вылетел отсюда и наверняка отправился к любовнице.

— Вы правы, именно к ней он и отправился.

В ту ночь он провел Макриса. Журналист проводил друга до самого дома и ушел, не подозревая, что Бекас потом пойдет взглянуть на окна молодой актрисы. Сквозь занавески хорошо просматривался мужской силуэт — бывший полицейский безошибочно узнал Дендриноса.

— Значит, вам все известно?

— Госпожа Дендрину, а за что же вы мне платите? Я знаю и то, что вы были в театре, и куда, выйдя из дома, направился ваш муж. Об одном могу только догадываться — что происходило у вас дома.

— Я ему сказала, что все между нами кончено.

— А он?

— Разозлился и ушел.

Бекас посмотрел на нее испытующе.

— А вы в самом деле хотите развода?

— Да.

— Чтобы наказать его?

— Чтобы спастись. Пока что он мой наследник. Мы составили одинаковые завещания — каждый наследует состояние другого.

— Я не большой специалист по завещаниям. Но ведь их, кажется, можно менять.

— Да, но он все равно остается наследником, как супруг. У меня нет близких родственников.

— Значит, единственный выход — развестись?

Про себя он подумал, что это совсем не выход. Развод — дело канительное, и убийца не обязан так долго ждать.

— Теперь вы понимаете, как нужны мне? — сказала Дженни Дендрину. — Эти двое рискуют потерять мои миллионы и, естественно, не станут медлить.

В ее глазах было больше ненависти, чем страха, и Бекас еще раз задал себе вопрос, в своем ли уме эта женщина?

— И что же вы решили?

— Я не могу больше здесь оставаться. Нельзя жить под одной крышей со своим убийцей.

«Он еще не убийца», — подумал Бекас и спросил:

— Как, вы собираетесь покинуть этот дом?

— Да. Переселюсь в гостиницу или еще лучше… — она секунду подумала, — у меня вилла за городом. Перееду-ка я туда.

— А где она, эта вилла?

— В Сунионе. Мне нужен покой.

— Безусловно. Но в вашем состоянии одиночество может повредить вам. Если вы испытываете страх, то в одиночестве он только возрастет.

— Но вилла не такая уж и уединенная. Там в двух шагах большой отель. А что касается этих двоих… то вы же будете за ними следить…

— Ну что ж, дело ваше.

— Понимаете, — встревоженно сказала она, — я хочу держаться подальше от мужа.

— А не лучше ли в этом случае, скажем, путешествие по Европе?

— Нет, в Европе вы не сможете меня защитить.

— И когда вы собираетесь переехать?

— Немедленно.

— Адрес вашей виллы.

Она назвала адрес.

— Надеюсь, там есть и телефон?

— Да, конечно.

Рядом с адресом Бекас записал номер телефона и заверил клиентку, что она может звонить ему домой в любое время дня и ночи.

— На случай, если вы меня не застанете, жена будет знать, где я, и немедленно поставит меня в известность.

Бекас покинул квартиру Дженни Дендрину, испытывая смешанные чувства. С одной стороны, у него в портфеле лежал чек на пятьдесят тысяч драхм, и это было приятно — ведь такие деньги нечасто перепадают полицейскому. Но с другой стороны, его не оставляло ощущение, будто он как бы украл эти деньги у женщины, которая не совсем в своем уме. Бекас был почти уверен, что все это «дело» не больше чем вымысел или истерия.

(Он еще не знал, как его будут мучить угрызения совести! Потом, когда полиция найдет труп Дженни Дендрину, когда случится то, чего она боялась.)

Миновав улицу Мурузи, Бекас вышел на проспект Королевы Софии. Старому полицейскому и впрямь было не по себе. Он взялся за «липовое» дело, получил деньги, хотя, по совести, не должен был их брать, да и вообще у него даже не было за что зацепиться, приходилось заниматься самодеятельностью, а так работать он не привык.

— Чтоб им пусто было, всем этим частным детективам, — сердито пробормотал он.

Он для этой роли не годится и не верит в суперменов, которых выдумывают авторы полицейских романов в тиши своего кабинета.

Лоточник, торгующий баранками, оторвал его от невеселых мыслей.

— Приветствую вас, господин начальник.

Бекас сразу узнал старого знакомого.

— Здравствуй, Апостолис. Как идут дела?

— Плохо, господин начальник. Хоть мои бывшие сослуживцы по старой памяти закрывают глаза на мою торговлю, все равно еле-еле перебиваюсь.

— Отчего ж тебе не поискать работу получше?

— Да где ее найдешь, господин начальник? Полицейский, которого выгнали из полиции…

Бекас только теперь заметил, как убого выглядит его бывший протеже. Когда-то Бекас взял его к себе в группу и очень отличал. Сообразительный, расторопный, он все схватывал на лету. Но влип в какую-то темную историю — кажется, там была замешана женщина, — и его с позором выгнали из полиции. Жаль парня, он достоин лучшей участи.

— Вот она какая, жизнь, господин начальник.

Бекас вспомнил, что тогда ходил, просил за него. Но не вышло.

— Чем я могу тебе помочь, Апостолис?

— Спасибо, господин начальник. Может, когда и потребуется… Низкий вам поклон.

Попрощавшись с Бекасом, он двинулся дальше со своим лотком.

И вдруг Бекаса осенило. Он повернулся и крикнул ему вслед:

— Эй, Апостолис!

Тот вернулся.

— Эта работа у тебя постоянная?

Апостолис усмехнулся. Разве такая работа может быть постоянной? Сегодня продает баранки, завтра — косточки для мужских воротников, а послезавтра — кто знает?..

— И сколько ты выручаешь?

— Ровно столько, господин начальник, чтоб не подохнуть с голоду.

— А все-таки?

— Когда сорок, когда шестьдесят драхм в день.

Немного помедлив, Бекас сказал:

— А что, если я предложу тебе одну работу — вместе со мной?

Апостолис просиял. А Бекас уже раскаивался, что обнадежил его.

— Погоди радоваться, работа временная. Могу гарантировать жалованье только за один месяц.

— Ну и что! — ликовал Апостолис. — Баранки от меня не уйдут. В булочной их навалом.

— За этот месяц ты заработаешь три… нет, четыре тысячи. — Сам-то он получил сто. От каких-нибудь четырех тысяч он не обеднеет. — Пожалуй, даже пять.