Бюро темных дел - Фуасье Эрик
Некоторое время юноша напряженно прислушивался и, лишь удостоверившись, что Эрнестина не собирается уходить с кухни, шагнул к двери. Сердце билось так, что, казалось, вот-вот затрещат ребра. Когда он протянул руку к ключу, его пальцы тряслись, будто металл был раскален добела и мог ожечь до костей при малейшем прикосновении.
Но не ожег.
Ключ легко повернулся в замке. Дверная створка бесшумно качнулась вперед на петлях. Валантен бросил взгляд через плечо, внезапно заробев сделать решающий шаг и почти мечтая увидеть Эрнестину в конце коридора, чтобы не пришлось переступать невидимую границу. Но никто не собирался препятствовать ему совершить непоправимое.
Ставни в кабинете были закрыты, здесь царил полумрак. В тонких струйках солнечного света, сочившегося сквозь щели в досках, плавали пылинки. Сладковатый запах, похожий на аромат ладана, витал в воздухе. Валантен затворил за собой дверь и осмелился сделать первые робкие шаги по комнате. В сумраке тускло поблескивала полировкой мебель. Угадывались очертания большой кровати под балдахином, платяного шкафа, туалетного столика с одним зеркалом и косметическими принадлежностями, письменного стола и низкого стула, похожего на молельную скамеечку, с забытой на нем Библией.
Валантен заметил на столе подсвечник с двумя свечами и подошел ближе. Рядом с подсвечником лежало «огниво Фюмада». Подросток схватил эту коробочку с двумя отсеками, из первого достал серную спичку и погрузил ее во второй, который представлял собой резервуар с серной кислотой. Немедленно вспыхнуло пламя – слабое, дрожащее. Когда загорелись обе свечи, Валантен поднял серебряный подсвечник повыше, чтобы рассеять сгустившиеся тени.
Тогда-то он и увидел ее впервые.
Увидел над скамеечкой с Библией, в том месте, где полагается висеть распятию или образу Девы Марии.
Там был ростовой портрет восхитительной белокурой женщины в бальном платье с пышными складками и воздушными кружевами. Она стояла, повернувшись в три четверти, слегка наклонив голову к плечу, в позе, казавшейся непринужденной и вместе с тем непостижимо чарующей. Таинственная незнакомка была красива, воистину красива дивной, ангельской красотой. В зыбком свете свечей на портрете, выполненном почти в натуральную величину, она казалась нездешним созданием, призраком. И Валантену под магическим воздействием этой картины, зачаровавшей его, чудилось, что он попал в сказочный мир грез.
Спустя какое-то время – он сам не знал, сколько пробыл в отцовском кабинете, – из оцепенения его резко вывел знакомый голос:
– Что ты здесь делаешь, Валантен?
Юноша чуть не выронил подсвечник от испуга, смешанного с удивлением. В дверном проеме стоял Гиацинт Верн в дорожной одежде. У него за спиной было залитое солнцем окно, и против света невозможно было разглядеть выражение лица.
Валантен думал, что сердце взорвется у него в груди. Внезапное появление отца его словно парализовало. Он знал, что совершил дурной поступок. Проникнув в эту комнату, он злоупотребил свободой, которую всегда предоставлял ему отец. Он предал доверие человека, которым дорожил больше всего на свете. И заранее готов был принять от него любые упреки, даже сам призывал на свою голову настоящую кару.
– Я прошу у вас прощения, отец, – с трудом выговорил Валантен; в голосе его звучало искреннее раскаяние.
Гиацинт Верн сделал шаг вперед, и его лицо осветили свечи. Удивительно, но в выражении этого лица не было злости – лишь затаенная тревога. А когда он решился заговорить, тон его был ласковым, что окончательно смутило Валантена:
– Зачем ты извиняешься? Разве ты сделал что-то дурное, мой мальчик?
Валантен уже настолько приготовился выдержать шквал отцовского гнева, что эти вопросы повергли его в растерянность. Он не смог ответить сразу и растерялся еще больше, увидев, что отец, подошедший совсем близко, улыбается ему.
– Я… я не должен был входить в ваш кабинет без разрешения, – пробормотал юноша.
В улыбке отца таилась печаль, но голос оставался ласковым:
– Разве я когда-нибудь запрещал тебе входить сюда? Ведь нет же, правда? Так зачем же ты себя коришь? Это твой дом, здесь все принадлежит тебе. – Он сделал паузу, затем взял Валантена за плечи и развернул его к портрету. – Если кто и должен себя за что-то корить, так это я. Мне давно уже следовало привести тебя сюда, чтобы ты ее увидел. Глупо с моей стороны, но что-то всякий раз сдерживало меня в последний момент. Я никак не мог решиться, сам не знаю почему. Но сегодня я счастлив тебя с ней познакомить. Она прекрасна, правда?
Говоря это, Гиацинт Верн не отводил взгляда от загадочной белокурой женщины на портрете. Должно быть, какие-то мысли или воспоминания бередили его душу, потому что мышцы лица, освещенного светом свечей, почти неуловимо подрагивали, а пальцы то и дело сжимались на плече сына.
Валантен, и сам взволнованный этим внезапным смятением, которое так явственно демонстрировал отец, кивнул в ответ на вопрос.
– Она похожа на ангела, – тихо вымолвил он.
Гиацинт Верн посмотрел на сына так, будто был поражен точностью этих слов. Некоторое время он переводил взгляд с портрета на юношу и обратно, а на лице его застыло странное выражение: смесь потрясения и душевной муки.
– Знаешь, ты поразительно на нее похож. Если бы милостью Господней она осталась рядом с нами, я уверен, вы с ней чудесно поладили бы. Она сумела бы передать тебе свое умение радоваться жизни и легкий, веселый нрав, который очаровывал всех, кто ее знал. Порой мне кажется, что из-за меня тебе приходится вести скучную жизнь, совсем непохожую на ту, о которой мечтают мальчики твоих лет.
– Зачем вы так говорите? – запротестовал Валантен. – Вы самый заботливый из отцов!
– Ты правда так считаешь? Ах, дитя мое, ты даже не представляешь, как мне приятно это слышать! Но я часто говорю себе, что моя Кларисса сумела бы сделать для тебя гораздо больше, чем я. У нее был дар нести свет жизнелюбия всюду, где бы она ни находилась. Кларисса…
Валантен перевел взгляд на портрет. Отец был так взволнован, что до сих пор не сказал ему, кем была эта молодая женщина. Но скромный юноша не осмеливался спросить его напрямую. Вместо этого он задал другой вопрос:
– Почему вы говорите о ней в прошедшем времени? Она… умерла?
В ту же секунду Валантен понял, что никогда не забудет печаль, отразившуюся на лице Гиацинта Верна, – отцовские глаза как будто погасли. Ответил он едва слышно:
– Умерла во время родов. Врачи сделали все, чтобы ее спасти, но не сумели. Никому из смертных не под силу помешать ангелу расправить крылья и взлететь.
Затем, словно пытаясь развеять болезненные воспоминания, он глубоко вздохнул и увлек Валантена прочь из комнаты, на ходу с энтузиазмом, который звучал фальшиво, заявив, что ему не терпится показать сыну телескоп, который он привез ему в подарок, чтобы отметить свое возвращение.
После того случая безутешный вдовец понял, что Валантена нужно выводить в люди. Мальчик не должен оставаться затворником в этих апартаментах, где сам он жил воспоминаниями о навсегда утраченном счастье. На следующий же день Гиацинт Верн впервые отвел сына к своему другу, профессору Пеллетье, в результате чего Валантен обрел не только наставника и блестящий пример для подражания, но и второй дом – он каждый день завтракал за семейным столом ученого. А каждый вечер, когда он возвращался на улицу Шерш-Миди, Гиацинт Верн радовался, слушая рассказы Валантена о его новых друзьях – детях Пеллетье.
При жизни отца Валантен больше ни разу не переступил порог того кабинета. У него не было времени полюбоваться портретом. Он снова увидел эту картину лишь после смерти Гиацинта Верна, снял ее со стены и перенес в свою потайную комнату. И теперь при одной мысли о том, что туда мог проникнуть кто-то чужой и осквернить нескромным взглядом прекрасную Клариссу, его охватывала злость и горечь.
Глава 20. Месье В
В соответствии с полученными указаниями Валантен нырнул под склоненные ветви ив на берегу пруда Сен-Мандэ[46] и пробрался по тропе у кромки воды до ручья Писсот. Там, в тихом местечке, которое буйные заросли превратили в уютную колыбель из веток, наслаждался последним теплым осенним деньком человек в шубе и великолепной соломенной шляпе, из-под которой выбивались светлые кудри. Он сидел на складном стуле в холодном утреннем свете и предавался радостям рыбалки. Казалось – возможно, из-за поднятого воротника шубы, – что его голова держится на могучих плечах без посредства шеи.
