Частное лицо - Валерий Николаевич Михайлов
– А тут ты ох как неправ, Ватсон. Ты пытаешься оценивать всё объективно, а в искусстве шантажа, как и в любом другом искусстве, объективность – плохой советчик. История знает массу примеров, когда люди делали жуткие вещи, лишь бы какая-то ерунда, если смотреть со стороны, не стала бы достижением общественности. Да что далеко ходить. Все разведки мира вербуют агентов буквально на ровном месте. Интересующий их человек вроде ничего такого не делает, а с другой стороны… Встретят его, расскажут, как это может быть подано, и прощай. Человек начинает делать то, что в последствии будет расценено как измена Родине со всеми вытекающими последствиями. И дело здесь в том, Ватсон, что для шантажа важен не сам секрет, не то, насколько ужасна скрываемая объектом шантажа информация, а то, насколько ужасной её можно сделать в его глазах. В твоём случае, например, стоит тебе начать баллотироваться на любой избираемый пост, и ничего не значащая для тебя сейчас история сможет стать причиной краха всей твоей карьеры. Да что далеко ходить. Тебя каждый день шантажируют по телевизору.
– Ты имеешь в виду ужасы в новостях?
– Да нет там ничего ужасного. Брось. Я говорю о рекламе.
– Рекламе? – удивился я.
– Купи то-то, то-то и то-то, а иначе со всей мощью нашего авторитета мы объявим тебя неудачником, лузером, чмо. И если, по-твоему, это не шантаж… Ладно, пора возвращаться к нашим баранам.
– С кого начнем?
– С господина свинописца и его юной дамы.
– Увы, мы снова к вам, – сказал Клименок, входя к художнику, – не хотелось надоедать, но, увы. Придётся ещё поговорить.
– Давайте, чего уж. Всё равно не отвяжетесь.
– Можно, я сразу к делу?
– Надеюсь, вы так и поступите.
– Дело в том, Генрих Нифонтович, что небезызвестная вам Алла Владимировна, проявив гражданскую сознательность, сообщила мне сегодня кое-что о вас и о вашей дочери.
– Да? И что интересно она могла ТАКОГО сказать?
– Она рассказала, что незадолго до того, как вы прославились, писЯ или пишА… в общем, рисуя портреты свиней, вы баловались изображением людей.
– Так это не возбраняется. Или у нас воцарился ислам?
– Слава богу, ещё нет. Так вот, одной из ваших натурщиц была Катя, которую вы изобразили рождающейся Афродитой или кем-то ещё, короче, голой по колено в воде.
– Это я тоже не держу в секрете.
– Только Алла сказала, что Катя не ваша дочь, а собрат, или скорее сосестра Аллы по цеху, которую вы таскаете с собой в качестве персональной любовницы. А она – малолетка.
– Вы что, каждый раз будете пересказывать подобную чушь?
– Это было бы чушью, если бы ранее, когда вы были обычным преподавателем рисования и черчения, не разразился скандал вокруг совращения ученицы.
– Так она была сумасшедшей и всё выдумала.
– Тогда почему вы бросили преподавать?
– Меня больше удивляет, почему я вообще пошёл преподавать на такую зарплату. Ушёл же я потому, что уровень дебилизма в моей крови заметно снизился. И ради бога, не говорите, что меня можно напугать угрозой разглашения подобной ерунды. Если бы вы знали, сколько я заплатил, чтобы в прессе мусолили про меня подобную чушь.
– Ладно. Считайте, что вы меня убедили.
– Тогда не смею вас больше задерживать, господа.
– Тебе не кажется, что если ты и дальше будешь сообщать своим подопечным, кто и когда на них настучал, они перестанут тебе доверять…
– Ватсон, у меня впечатление – ты не понимаешь, что здесь происходит, – оборвал меня Клименок. Понятно, что эту тему я затронул, когда мы покинули дом художника.
– Ты прав. Не понимаю. И если ты объяснишь…
– Ты забыл, что по закону жанра все объяснения происходят в конце книги, в гостиной, когда оставшиеся в живых собираются вместе, а главный детектив несёт самодовольную чушь и гордо произносит приговор под дружные аплодисменты читателей и вздох облегчения участников: наконец-то эта копающаяся в их грязном белье тварь покидает их мир? Хотя, Ватсон, ты молодец. Не зная, кто именно на них настучал, они будут думать на всех. Ну что, навестим твою цыпочку?
От этого его предложения меня бросило в пот.
– Послушай, только ты не…
– Знаешь что! Я готов закрыть глаза на то, что ты с ней спишь, но если ты собираешься мешать мне в расследовании.
– Только не говори, что вы никогда не покрываете близких.
– Близкие – это святое, и если они попадают в беду, помочь им наш долг. Но превращать в близких подозреваемых… Тут ты меня извини. Тут дело совсем другое. Так что, либо не мешай, либо уматывай (он сказал более конкретное слово) к такой-то (опять конкретное слово) матери.
– Хорошо, я буду вести себя правильно, – пообещал я, ненавидя Клименка всеми фибрами души. Причём умом я понимал, что он прав. Но душой… душа трепетала в моих штанах, и ей совершенно не было дела до чьей-либо правоты.
– Входите, господа, я вас жду, – сказала Вера, когда Клименок, постучав, но не дождавшись ответа, открыл дверь в её комнату. – Что вам уже успели про меня рассказать?
– Только то, что раньше вы жили в Москве. Так же, как и у нас, занимались торговлей недвижимостью. Преуспевали. Потом в одночасье сменили фамилию и переехали к нам. Нам с Ватсоном интересно…
– А это не ваше дело, – оборвала его она.
– Я понимаю, что дело не в обманутых вами вкладчиках или разлагающихся в канализационных трубах старушках, но всё же…
– Я же сказала, это не ваше дело.
– Вера Павловна, голубушка, неужто вы не понимаете, что подобным своим поведением вы превращаете себя в подозреваемую номер один?
– Ну да, и коллегу вашего я соблазнила для того, чтобы уйти от ответа. Всё сходится.
– Да разве такое может быть! – наигранно воскликнул Клименок.
– Не знаю.
– Но Вера Павловна, вспомните, что Архимед говорил про точку опоры!
– И что?
– Нам с Ватсоном позарез нужна точка опоры.
– Ничем не могу помочь.
– Жаль. Очень жаль.
– А теперь, если вам нечего сказать мне по существу, я прошу меня извинить… – холодно сказал она, давая понять, что разговор окончен.
Глава двенадцатая. Минус один
– Признайся, она не стала стучать. Ведь не стала! – накинулся я на Клименка, когда за нами закрылась дверь в комнату Веры.
– Что? – рассеянно спросил Клименок. Его голова была занята другим.
– Она ведь не стала стучать, – повторил я.
– А что ты сияешь, как семь копеек? Что, вновь обрел веру в человечество?
– Мне лично приятно осознавать, что не все оказались стукачами.
– Ну да, и теперь
