Я жила в плену - Флориан Дениссон
– Мы пришли поговорить с вами о Виктории Савиньи, сможете уделить нам несколько минут?
– Если это позволит мне хоть ненадолго заключить перемирие с детьми, уделю хоть сто часов! – ответила Орели хрипловатым голосом, затянулась сигаретой и привычно выдохнула дым в сторону. – Я смотрела новости, – продолжила она. – Ну и странное же дело!
– Вы были ее лучшей подругой, верно? – спросил Ахмед.
– Я была ее единственной подругой, улавливаете разницу?
– Вы виделись после ее возвращения? Говорили по телефону?
– Нет, как бы я могла? Номера телефона у меня нет, и я не полезу через забор, чтобы попасть в дом ее родителей. Видели там журналистскую орду?
– Но вы ведь были очень близки? – не отставала Эмма.
– Нам было по пятнадцать, у обеих чокнутые родители, – конечно, мы держались друг друга. Ее предки – это был особо тяжелый случай, настоящие амиши![14] Мои были куда симпатичнее, их бредовое увлечение Евангелистской церковью продлилось недолго. Теперь они в Ардеше, в уединенном месте, стали сыроедами и целыми днями занимаются йогой. Я считаю, их поиск истины – только предлог, они просто не хотят, чтобы им мешали заниматься любовью, но это больше не моя проблема.
Эмма хихикнула, Ахмед остался невозмутимым.
– Мы пытаемся восстановить последние мгновения жизни Виктории перед исчезновением. Вы в те времена ее прикрывали, так? – очень серьезно спросил он.
– Прошло десять лет! – Орели стряхнула пепел. – Я уже все рассказала полицейским. Виктория вела двойную жизнь, как и я. Нам все запрещали, вот мы и врали напропалую. То я говорила отцу, что иду к ней, то Виктория сообщала предкам, что будет ночевать у меня. Я знала, как буду отвечать по телефону, заранее придумывала всякие небылицы.
– Чем она занималась, если была не у вас?
– Понятия не имею. У нас имелся негласный договор: не задавать вопросов. Я не лезла в ее жизнь, она – в мою. Сами видите, на лучших подруг мы не тянули.
– Ну тогда выскажите предположение, – попросила Эмма, заправив за ухо непослушную рыжую прядь.
– Мы, конечно, иногда болтали, но не откровенничали. У меня была идея насчет Виктории: думаю, она до закрытия сидела в кафе или в баре, потом гуляла до рассвета, прежде чем вернуться домой.
– У нее был парень? Или девушка? – после короткой паузы спросила Эмма.
Орели сильно затянулась, кончик сигареты вспыхнул. Эмма восхитилась ее неспешной пластикой и подумала, что никто не курит чувственнее этой женщины.
– Трудно сказать. На эту тему она никогда не распространялась, но в то лето я заметила в ней перемену, и не требовалось ясновидение, чтобы понять: это сердечко бьется учащенно из-за любви.
Эмма записала несколько слов, а Ахмед воспользовался паузой, чтобы задать очередной вопрос:
– Что вы почувствовали, узнав о возвращении Виктории?
– Честно говоря, меня оно потрясло. Когда узнала, что ее все эти годы держали в заточении, почувствовала себя почти виноватой.
– Но почему? Вы ни при чем.
Орели отвернулась и устремила взгляд на серое небо.
– Не знаю… – тихо произнесла она. – Я говорю себе, что, если бы тогда постаралась узнать Викторию получше, смогла бы помочь полиции. Трудно вообразить, какие адские муки она пережила. Она и ее несчастные родители, которых похититель терзал все эти годы.
Лица Эммы и Ахмеда омрачились, и они несколько бесконечно долгих секунд молча смотрели друг на друга.
– О чем вы, Орели?
Молодая женщина затушила сигарету в глиняной пепельнице – ее форма явно указывала, что этот подарок слепили для мамочки ее дети. Она выпустила дым и ответила:
– Об ужасных письмах, адресованных матери.
Сердце Эммы пропустило удар, и ей показалось, что она летит в пропасть.
– Что за письма? – Ее голос прозвучал почти угрожающе.
Орели в явном недоумении покачала головой:
– Только не говорите, что полиция не в курсе.
Она указала пальцем на дальнюю стену комнаты, и жандармы одновременно повернули голову.
На экране телевизора Инес Зиглер с микрофоном, на котором был чехол с логотипом канала, рассуждала о письмах, адресованных родителям Виктории. Сыщики застыли в молчании. Оба задавали себе один и тот же вопрос: откуда журналистка узнала?
* * *
Глаза Ассии метали молнии; она застыла в дверях общей зоны, как разъяренный цербер, будто решила никого не выпускать.
– Придется быть осторожнее! – гаркнула она. – Я не могу допустить, чтобы жандармерия и уж тем более отдел расследований оказались вовлечены в новый скандал а-ля Леландэ[15].
Это дело оставалось на слуху у всех. После исчезновения малышки Майлиз и задержания некоего Нордаля Леландэ пресса безостановочно писала об этом грязном деле и регулярно распространяла конфиденциальные детали расследования. Новостные каналы ликовали: чем больше обнародовалось эксклюзивных откровений, тем больше становилось зрителей и тем больше денег владельцы каналов требовали с рекламодателей. Все это мешало следователям делать свою работу. Судья, назначенный курировать дело, отстранил жандармерию, отдав предпочтение полиции, и сразу инициировал внутреннее расследование, чтобы найти и наказать «кротов», сливавших информацию журналистам.
Дело Виктории Савиньи притягивало медийщиков во главе с Инес Зиглер, как окровавленная туша козы – голодных гиен. Журналистка удивительным образом каждый раз первой выдавала сенсацию.
Максим успел несколько раз собрать кубик Рубика, прежде чем Ассия, прервавшись на полуслове, испепелила его взглядом и продолжила:
– С этого момента никто не уносит материалы дела домой, все остается в этих стенах. Мне нужны ежедневные доклады о продвижении расследования, а если я замечу, что кто-то отирается возле фургончиков журналюг, к нему будут применены жесткие дисциплинарные меры!
Всем показалось, что температура в помещении опустилась на десяток градусов; жандармы почувствовали себя под тяжелым свинцовым колпаком.
Максим обвел коллег взглядом голодного хищника. Эмма, сидевшая на краешке стула, внимательно слушала начальство, не выказывая ни малейшего испуга или замешательства. Патрик Гора стоял, скрестив руки на груди и высоко подняв голову, как бравый военный, подчиняющийся иерархии. Алмейда терпеливо ждал окончания воспитательного момента, чтобы прикончить очередной шоколадный батончик, лежавший перед ним на столе. Буабид украдкой почесывал подбородок, демонстрируя нарочитую беспечность. Борис, истинный стоик, был холоден, как мраморная статуя, и пристально смотрел на Ассию, положив ладони на стол. Он даже моргал через раз. Загадочный робот, да и только, подумал Максим. Но за полным отсутствием реакции что-то точно скрывается, надо будет за ним присмотреть.
Речь руководительницы бригады вдруг сделалась тише, а потом и вовсе смолкла – разум Максима блуждал в потемках. Он думал о последних минутах разговора с вдовой детектива, назвавшей имя Анри. Почему предшественник Ассии не внес новые данные, представленные Романом Ланглуа, в папку с делом? Борис, Эмма и Ахмед все прошерстили
