Я жила в плену - Флориан Дениссон

Флориан Дениссон

Я жила в плену

Мужчинам и женщинам, которые каждый день сражаются за наше здоровье и безопасность, за то, чтобы обеспечить нам достойную жизнь, и продолжают делать это с улыбкой, несмотря на отсутствие благодарности

Florian Dennisson

L’OUBLIÉE

Copyrigth © Chambre Noire, 2021

First published in France by L’Oiseau Noir éditions, Sevrier

This edition published by arrangement with LEOR LITERARY AGENCY and Synopsis Literary Agency

All rights reserved

© Е. В. Клокова, перевод, 2025 © Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Азбука®

1

Приближался день рождения единственной дочери, и, как всегда, ей в эту пору было трудно дышать, внутри все болело.

Каждый день, приближавший получение письма, над которым она выплачет все слезы, был пропитан тревогой.

Текст письма один и тот же, все слова она давно выучила наизусть, но все еще надеялась, поэтому принуждала себя вскрыть конверт и прочесть.

Вот и сейчас она шла к почтовому ящику неверным шагом, как будто робкая, десятикратно обманутая надежда тянула ее назад.

Ледяной ветер пробрался под накинутую на плечи шаль, и она поправила ее медленным машинальным жестом, хотя давно перестала ощущать холод.

Ее сердце, вечность назад утратившее способность чувствовать, вновь болезненно екнуло, перед тем как она достала конверт, надписанный знакомым почерком. Дрожащие узловатые пальцы вытащили листок…

За одиннадцать лет не изменилось ни одно слово.

Мадам, с Вашей дочерью все в порядке. В этом году она снова отпразднует день рождения в моем обществе. Вспомните о ней – вы никогда больше не увидитесь.

2

Максим Монсо отбросил влажные от пота простыни, приподнялся на локтях, повернул голову влево и увидел смуглый профиль Ассии. Укрывшись одеялом, она крепко прижималась щекой к подушке, как будто пыталась уцепиться за реальный мир и не раствориться окончательно в царстве сновидений. Ассия дышала совсем легко и редко, не нарушая царившей в спальне тишины. Последние мгновения покоя, предваряющие очередной суматошный день.

Аджюдан Монсо принял обжигающий душ и торопливо оделся. Он может опоздать на сеанс к своему психиатру, что недопустимо: Монсо ненавидел опаздывать. Вообще-то, сейчас он вряд ли мог решить, что ему ненавистнее – расхлябанность или регулярные визиты к доктору Катарини. Наверняка и то и другое. Раз в две недели Монсо являлся в кабинет, поскольку встречи с врачом гарантировали, что он будет по-прежнему служить в следственной бригаде Анси. Это не было закреплено на бумаге, официально никто ничего не заявлял, но Максим прекрасно понимал: раз ему рекомендовали ходить на консультации, значит так решил кто-то из вышестоящих, желая быть уверенным, что Монсо при исполнении будет держаться в рамках.

Он поцеловал в лоб свою спящую красавицу и вышел из квартиры. Зеркало в лифте ничем его не порадовало: лицо усталое, карие глаза будто потускнели, да и в парикмахерскую давно пора. Темные круги под глазами – замазать тональным кремом Ассии не удалось – придавали Максиму вид актера, увязшего в изматывающей роли, а появившиеся морщины подчеркивали сходство с Кристианом Бейлом[1], о чем иногда говорили окружающие. Сам он не считал артиста красавчиком, но сходство признавал. Может, все дело в резком свете потолочной неоновой лампы, подчеркивавшем впадины и ложбинки его угловатого лица? Первой насчет Бейла высказалась его напарница и лучшая подруга Эмма, потом подхватила вся бригада.

Перед тем как толкнуть тяжелую застекленную дверь жандармерии и выйти, Максим надел куртку и мгновение спустя заметил высокого, с волосами цвета спелой пшеницы Бориса, вылезающего из машины напротив здания. Борис Павловски, коллега, другой член их принудительного тандема. Время на секунду замерло, и Максим притормозил. Как объяснить столь ранний приход в казарму?

Борис стремительно свернул в коридор, ведущий к кабинетам бригады, но, заметив в холле Максима, остановился и уперся в него взглядом. У него точно есть шестое чувство, подумал Монсо. Или глаза на затылке!

– Рано встал? – вместо приветствия бросил Павловски.

– Заходил к Эмме, – невозмутимо ответил Максим.

Борис нахмурил светлые, в тон шевелюре, брови. Иногда, если солнечный свет падал под определенным углом, его даже можно было принять за альбиноса. Квадратная челюсть дернулась – Павловски прекрасно знал, что Эмма живет не в этом, а в соседнем здании. Интересно, что он скажет?

– Эмма на дежурстве. Не забыл, что мы встречаемся на месте в десять ноль-ноль? Никаких опозданий – все устали как собаки и хотят отдохнуть.

Максим молча кивнул. Борис двинулся дальше, так и не высказавшись по поводу причины появления напарника в жандармерии.

* * *

– Если вы не против, я хотела бы вернуться к тому, что вы говорили на прошлом сеансе.

Лиза Катарини кивком предложила Максиму сесть в большое кресло с широкими прямоугольными подлокотниками, рядом с ее креслом.

В кабинете было очень тихо. Максим уловил запах благовоний: похоже, жгли совсем недавно. Рассеянный свет двух ламп, стоящих на темном, в скандинавском стиле, комоде, делал комнату уютной и создавал доверительную атмосферу. В углу красовался любовно обихоженный фикус, чьи мясистые листья касались грязно-белых стен.

Максим удобно устроился на мягком сиденье и внимательно вгляделся в лицо психиатра. Сегодня была их последняя встреча, и ему хотелось мысленно отпраздновать эту маленькую победу, запечатлев в памяти портрет доктора.

Хищный нос нарушал гармонию ледяного лица, являя собой полную противоположность располагающей обстановке кабинета. Зато голос Катарини звучал мягко, неназойливо, почти успокоительно. Работала бы она на радио – слушал бы ее вечерами, на сон грядущий, подумал Максим. Вела бы программу о классической музыке или литературе… Крупная оправа обрамляла глаза, серые, как паковый лед в непогоду; тонкие металлические заколки фиксировали безупречную прическу. Максим заметил спустившуюся петлю на толстом свитере оверсайз и почувствовал облегчение: даже в самой безупречной картине скрываются детали, в которых гнездится хаос.

Он сделал глубокий вдох, опустил веки и не открывал глаз чуть дольше обычного; наконец заговорил:

– Я часто вижу эти образы. Мне лет восемь или девять, вокруг темно. Родители привели меня на опушку леса. Сестра тоже с нами. Она дала мне на удачу что-то вроде амулета. Браслетик, совсем простой, из двух шнурков, но я его ношу, чтобы ее порадовать. Родители стоят передо мной и ждут, когда я разденусь. Совсем. Догола. Сестра отворачивается, прежде чем я прикрываюсь ладонями. Мне холодно, я