Параллельный вираж. Следствие ведёт Рязанцева - Касаткина Елена
— Мне незачем называть имя, оно вам известно.
— Если бы! Если бы я знала! Но я не знаю, а ваш Бадук не хочет говорить.
— Бадук всё сказал. Его имя — Зло! — выдохнула дочь шаманки. — И он находится среди нас.
— Хотите сказать, что убийца в обоих случаях был один и тот же?
— Да. Их убил переродившийся в человека Тупилак. Так говорят камни… Айзуль его видела. Айзуль привела меня к озеру.
— Ванда, расскажите мне про это. Всё, что вам известно. Зло надо остановить, пока он не продолжил убивать. Помогите мне.
Ванда снова смотрела на неё этим тёмным завораживающим, проникающим в самую глубь взглядом. Кивнула, сжала в руке кисет, встала и прошла к шкафчику, отодвинула ящик, положила в него кисет и что-то смяла в кулак. Вернулась к столу.
— Вот. — Ванда протянула руку и разжала ладонь. Маленькая вязаная игрушка в форме птички, соединённая короткой цепочкой с металлическим кольцом. — Это было прицеплено к рюкзаку одной из них.
— А у вас откуда?
— Рюкзак я нашла у чаши здоровья, куда меня привела Айзуль, это в 30 км от того места, где потом нашли кости. На следующий день пропала и сама Айзуль, а в том же месте на большом камне у самой кромки воды я нашла шорты.
— Шорты?
— Да. Сухие, чистые женские шортики, они были аккуратно сложены. Днём раньше их там не было, могу поклясться. Об этом я рассказала, но мне не поверили. Решили, что я утаила. А зачем мне?
— А это? — Лена кивнула в сторону вязаной птички.
— Это да. Это я утаила.
— Зачем?
— Это оберег. Я оставила его себе. Им он всё равно не поможет. Они ведь и искать не стали. Раз кости, значит, звери съели. Но это глупость.
— М-да… Если их и убил зверь, то это зверь в человеческом обличье. Он попробовал кровь и теперь не остановится. — Лена нахмурилась.
Ванда вложила птичку в карман фартука, а вместо неё вынула деревянную фигурку.
— Возьми. — Протянула Лене. — Ты должна его остановить. Четыре жизни были прерваны в самом начале пути, нельзя, чтоб это случилось снова. И пусть Бадук тебе поможет.
Глава третья
— Ты ещё ты? Ну, в смысле… тело твоё, ноги, уши, глаза, а сознание, душа — кого-то там… — Лисицын махнул ножом в воображаемую даль. — Ведь часто так бывает: ты сам бутерброд скушал, песенку послушал, а такое чувство, что это всё не с тобой. Словно ты на себя со стороны смотришь. Ущипнул себя — вроде ты сам. — Рука с ножом дёрнулась, и лезвие, проехав по оболочке, стукнулось о стол. Жёлтая клеёнка улыбнулась свежей прорезью. — Но… — Лисицын подложил под колбасу вафельное полотенце и рубанул ножом. Розовый кругляшек шлёпнулся на клеёнку. — Ты ведь бутерброд с сырокопчёной колбасой обычно любишь, а этот, который вродь бы и ты, варёную колбасу себе нарезает. С жирком. Свежую такую. Ты тоже, конечно, так бы мог. Вернее, ты тоже так можешь! Можешь! — Лисицын отложил нож и взял стопку с водкой. Стукнул о стопку Волкова, кивнул и одним глотком выпил содержимое. Снова взялся за нож. — Но зачем, я себя спрашиваю?! Ведь есть сырокопчёная? Как вот этому тому, который вродь бы ты, это объяснить, мм? — Следующий кружок колбасы Лисицын шлёпнул на ломоть батона и погладил бородку. — И самое обидное-то что? А то, что ты завтра попробовал варёную колбасу и тебе понравилось! И это от того, тебя другого, надо же как-то скрыть, чтобы он не догадался! Зачем ему лишний раз давать преимущество, которым он впоследствии может воспользоваться как веским аргументом или упрёком? — брызгая слюной, Лисицын торопился высказаться, будто мысли и слова боролись в нём за первенство. — Человек… человек это такой, я тебе скажу, неизученный гаджет, что просто караул. Как Альфон ихний. Всё, — Лисицын икнул, — всё в нём понятно, а вот на фига в нём такое замороченное действо, чтобы включить и выключить геолокацию, непонятно… Мды.
Выпив свою стопку, Волков вгрызся зубами в бутерброд с колбасой и зачавкал. Философская беседа шла уже полчаса, и не до конца замутнённое водкой сознание подсказывало, что пора бы переходить к делу. Но как соскочить с темы колбасы, сознание не подсказывало. «Само выведет», — решил Волков и продолжил задушевную беседу.
— Я вот тоже думаю: зачем вот всё это? Вот всё, всёооо, а?! У вселенной, значит, нет границ, а у всего остального есть. С фига, мм? Стереть нафиг и чтоб душа без границ… всем! И мне… Ведь я же, мать его, сутенёр души! Границ не будет — бери! На, говорю, — Волков разлил по стопкам оставшуюся в бутылке водку. — Сказал, бери, пля. Не хочешь? Ну может, и правильно! Зачем тебе это всё… там такое… такое… — Ткнул длинным пальцем в окно. — Там ветер… подставил ему морду — душа согрелась… ну или нет… или попу отморозила… что, собственно, одинаково. — Потёр нос, всхлипнул. — А ещё там что-то такое детское… надежды… наверное. Такое неуловимое, что даже слов этому не подыскать… и ты почему-то (и зачем-то!) это всё помнишь, и до сих пор ощущаешь… хоть ты, мать его, сутенёр души…
Он поднял стопку.
— Давай! — Стукнул о стопку Лисицына, выпил и захныкал. — Столько всего прочитано, столько узнано, потрогано, прожито, написано… А всё равно этого мало… Вот как? Как прочесть то, чего ты видишь, они видят, знают, трогали, — а этого ни фига-то и нету, мм? Не существует этого! Как, пля, не существует-то?! Потрогать можно, значит, но не существует?
— Пиндец, канеш… И это бесит! — Лисицын потёр щербатый нос. — Ну то, что вот тебе этого чего-то там всякого в тебе не надо, а в тебе это, сука, есть! А я просил?! Заберите нафиг! А тебе говорят: мол, хули орёшь-то? Носи, пля, как брюки кримпленовые синего отлива… у отца такие были… и радуйся, ведь ты кто?
— Ты, мать его, сутенёр души! — Длинный палец взметнулся вверх.
Лисицын пожал руку Волкову.
— Вот время… Почему имеет границы? Их вроде бы, как бы и нет… Тебе двадцать, и сорок так ещё далеко! И тут ты просыпаешься — а уже, пля, сорок… И ты такой: мол, ну и фиг с ним, шестьдесят не видно ещё! Кофейку попил — а уже пятьдесят четыре… И боишься, сука, на крыльцо выйти, потому что там эти шестьдесят тебя уже ждут, клещами тебя хвать! — и будешь стоять потеть, пока ещё десяточка плюсанётся.
— А как ты хотел? Ты же, мать его, сутенёр души! И вот что интересно… Ты… или я… можешь веселиться, можешь не веселиться… Можешь лирически быть всем таким собой… Стихи писать, можешь даже трусы наизнанку надеть и побежать куда глаза глядят… А тебя… или меня… всё равно увидят и скажут, мол, вон он бежит, мать его, сутенёр души… наш.
Замолчали. Выговорились. Пустая бутылка, недоеденная колбаса со вкусом солёной туалетной бумаги, заляпанные жирными отпечатками стаканы, висящие в воздухе вперемешку с сигаретным дымом полные тайных смыслов умозаключения. А «само» так и не вывело.
— Может, ещё за бутылкой сходить? — предложил Волков и поёжился, желания выходить из тёплой кухни на мороз не было, но «должок» занозой ковырял затуманенный хмелем мозг.
— Не, Ильдарыч, извини, мне утром на работу. И так нести будет за километр. — Лисицын смёл ладонью со стола крошки и закинул их в рот.
— Да кто тебя там нюхает в твоей лаборатории?
— А совещание? С самого утра прессовать начнут. Панамкина учует, с говном сожрёт. Злющая баба. Вот как на духу, Ильдарыч, надоело… У всех праздники, а я как проклятый! Вот здесь уже, — Лисицын провёл рукой по горлу, — брошу, нафиг, эту работу, уйду в простые патолого… — громко икнул, — …анатомы при больнице, и заживу как все нормальные люди.
— А эта Панамкина… Чо ей надо-то, может глаз на тебя положила?
— Да ну!.. — Лисицын махнул рукой.
— А что? — Волков откинулся на спинку стула. — Моя следачка тоже мне прохода не давала, пока замуж не вышла. Но я кремень, я креативных люблю, гордых и независимых. И чтоб грудь размера не меньше четвёртого. Ну и остальное всё такое… — обрисовал руками в воздухе фигуристый силуэт. — Смачно-волнующее. Не то что эта! Тоже вечно нос совала в мою работу, типа мало я ей информации выдаю.
— Так и моя такая… Скажи ей, почему да как, но я же больше, чем могу из трупа не выжму. Нет, дай ей группу крови убийцы и всё тут.
