Масонская касса - Андрей Воронин
— Разрешите, товарищ генерал? — прошелестел Якушев.
— Чего спрашиваешь, раз я сам тебя вызвал? — с грубоватой фамильярностью произнес Павел Петрович. — Заходи, садись.
Якушев осторожно присел на краешек стула для посетителей. На экране телевизора у него за спиной бушевала черно-белая вьюга; Павел Петрович ткнул пальцем в красную кнопку на пульте, и экран погас.
— Посмотрел твое кино, — снова с шумом отхлебнув из стакана, сообщил он. — Финал какой-то не совсем убедительный.
— Виноват, товарищ генерал? — с вопросительной интонацией произнес Якушев и слегка привстал со стула.
— Виноват, виноват, — заверил его Прохоров. — Кто ж виноват, если не ты? Почему не снял жмурика крупным планом?
— Водитель помешал, товарищ генерал.
— Это я видел, — проворчал Павел Петрович. — Ты мне скажи, откуда он там взялся, этот водитель? Ему же ясно приказали вернуться через двадцать минут. А он приперся, когда еще и десяти не прошло… Как ты это объяснишь?
— Не могу знать, товарищ генерал. Может, почуял что-нибудь? Все-таки двадцать лет в органах — не шутка…
— Почуял… — проворчал генерал. — Собака он, что ли, чтобы чуять? Почуял… А ты, случайно, не чуешь, что я с тобой в следующий раз за такие фокусы сделаю?
Якушев вскочил, со скрежетом оттолкнув стул, и вытянулся по стойке «смирно».
— Виноват, товарищ генерал! — уже без намека на вопросительную интонацию отчеканил он. — Больше не повторится!
— Надеюсь, что не повторится, — сказал Прохоров. — Да ты не напрягайся так, майор, сядь. Тут все чисто, я два часа как с кладбища. Но порядок должен быть. Тебя для того туда и отправили, чтоб все было ясно как на ладони. Ты же фактически провалил задание! Если б не похороны, я бы даже не знал, что и думать…
— Виноват, — раздумав садиться, повторил майор.
— Ладно, хватит уже попугая изображать… Этот здесь?
— Так точно.
— Ну, давай его сюда, посмотрим, что за птица…
Якушев, которому так и не удалось во второй раз до конца опуститься на стул, вышел из кабинета. Павел Петрович допил чай и отставил в сторону стакан в старом массивном подстаканнике с рельефным изображением Спасской башни Кремля. Скрытые люминесцентные лампы заливали просторный кабинет холодным, мертвенно-голубоватым светом, ровная матовая белизна стен и потолка наводила на мысли об операционной и — почему-то — о допросной камере. Даже, пожалуй, о пыточной, хотя не только в этой комнате, но даже и в этом доме никогда никого не пытали — для этого существовали другие места. Окон в кабинете не было: генерал Прохоров не любил отвлекаться во время работы, да и в такие вот моменты, как сейчас, это было очень удобно, поскольку не позволяло гостям сориентироваться и хотя бы приблизительно определить свое местонахождение.
Дверь снова распахнулась, и Якушев ввел в кабинет человека, которого генерал в разговоре с ним пренебрежительно назвал «этот». Был он довольно высок, на полголовы выше майора, и, хоть не впечатлял какой-то особенной шириной плеч и всего прочего, крепок и жилист. Было в его облике что-то от японского ниндзя; генерал Прохоров, привыкший во всем докапываться до сути, постарался уразуметь, откуда у него такое впечатление, и это удалось ему практически сразу. Это впечатление было не только внешним, вызванным видом высокой гибкой фигуры, одетой во все черное. Человек этот и был ниндзя, только не японским, а русским — наемным профессионалом, что приходит невидимо и беззвучно, скользя, как тень среди теней, наносит смертельный удар и так же беззвучно уходит, никем не замеченный.
Не дожидаясь приказания, майор развязал узел и снял шарф, а за ним и мешок, надетый на голову гостя. Секунды две человек стоял крепко зажмурившись, а потом вынул из нагрудного кармана черной мотоциклетной кожанки темные солнцезащитные очки, надел их и там, под надежным прикрытием непроницаемых даже для орлиного генеральского взора линз, надо полагать, наконец-то открыл свои слишком чувствительные к свету глаза.
Некоторое время Павел Петрович молчал, с любопытством разглядывая этого человека. Его любопытство было вполне законным, поскольку он знал, кто стоит перед ним. Покойному Потапчуку пришлось выложить всю его подноготную, когда он через генерала Прохорова рекомендовал руководству ложи своего человека для выполнения в высшей степени ответственного задания. Человек этот был героем мрачноватой легенды, которая, то затухая, то вспыхивая вновь, прямо как пожар на торфянике, уже который год гуляла по коридорам и кабинетам Лубянки. Исполнитель самых невероятных акций, всегда работающий в одиночку, никем и никогда не пойманный и не засвеченный, тщательно скрываемый Потапчуком даже от коллег, полумифический Слепой — вот кто это был, вот кто стоял, темной колонной отражаясь в гладком, как озерный лед, паркете генеральского кабинета и бесстрастно поблескивая непроницаемыми линзами очков. В его существование не верили, считая его персонажем байки, неким собирательным образом, коему приписывается множество дел, совершенных разными, незнакомыми друг с другом и в большинстве своем уже покойными людьми. Потом, когда он вдруг взбунтовался, сошел с нарезки и понаделал дырок в собственном кураторе, поверить в него пришлось, как пришлось уверовать в Бога тому библейскому персонажу, с которым Господь лично заговорил из горящего куста. Уверовав в существование Слепого, его постарались убрать и, казалось бы, преуспели. Но этот воистину неистребимый тип выжил, как и его куратор. А выжив, снова вернулся под начало Потапчука, как острый нож, ненароком поранивший руку хозяину, вновь послушно ложится рукояткой в перебинтованную ладонь и продолжает верой и правдой служить тому, кому недавно пустил кровь…
Да, это был профессионал высочайшего класса, идеально подходящий для выполнения той работы, ради которой его собирались нанять. Павел Петрович усилием воли подавил вдруг возникшее желание прикарманить такой ценный кадр, спрятать, скрыть его от остальных, присвоить право единолично отдавать ему приказы и обрести таким образом секретное оружие огромной разрушительной мощи и невиданной точности. Это было заманчиво, но не слишком разумно, особенно если вспомнить незавидную участь генерала Потапчука. Да и помимо этого у Павла Петровича хватало соображений, в силу которых данный кадр надлежало использовать именно так, как было задумано, и никак иначе.
На какое-то мгновение кабинет со стоявшей посреди него ожившей легендой как будто растворился, и перед внутренним взором генерала возникла совсем
