Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Отдав быстрые указания, я вышел на балкон, смотря в морозную даль. Энергия от первых дней понемногу уходила. Теперь было понятно, в какой глубокой заднице сейчас находился. Казалось бы, под боком у меня находился претендент на русский престол, но вместе с тем, я обрёк себя на очень печальное будущее. Три тысячи активных штыков, которые можно использовать в боевых операциях — «великое воинство». Сейчас столицу рвали несколько десятков тысяч вчерашних солдат, «чекистов» и политических радикалов. Сейчас у каждого претендента, который сражался за право называть себя единственным верным и истинным императором России, войска могли быть в десятки раз крупнее, чем у меня. По их меркам, войско Петра Щербатова под моим руководством больше напоминала сильно разросшуюся банду, пусть и весьма профессиональную на первых порах.
Но раз уж назвался груздем, то полезай в лукошко. Нужно идти вперёд.
Глава 3
— Игорь, ты бы не глупил. У тебя людей не так много, но это же не повод лезть в самую задницу самолично.
Где-то далеко внутри себя я понимал, что Сретенский прав. Мы сидели в моём имении в Томске, стараясь придумать, как наличествующими силами взять Омск. В этом городе, судя по данным последней переписи, случившейся за несколько лет до начала войны, в городе проживало немногим больше ста пятидесяти тысяч человек, с нашими тремя полками задача была отнюдь не тривиальной. По картам можно было понять лишь примерную ситуацию в городе, а информаторов в городе практически не было — всё же никогда полноценную агентурную сеть не развивал. Единственными знакомыми в городе были немногочисленные боевые товарищи, с которыми мне удавалось пересечься на полях сражений.
— Думаешь, я это не понимаю? Но по картам ничего не понятно. Нужно узнать настроения в городе, понять, кто им сейчас вообще заправляет, послушать разговоры. Сам должен понимать, что отчёты могут говорить одно, а фактическая обстановка совсем другая.
— Такая уверенность может нам боком выйти, — ответил я. — Мы уже пытались радиозапросы в город отправить, только смыслу от этого никакого нет. Если вышки там ещё работают, то либо специально Омск сохраняет радиомолчание, либо что-то в городе происходит, и никто ответить банально не может.
— И что ты хочешь сделать?
— На разведку отправиться. Малой группой. Проверим подступы, узнаем, что в Омске происходит, посмотрим, что по гарнизонам, послушаем жителей местных, может чего и решим прямо на месте. Быть может, что и вовсе не придётся с боем в город прорываться.
— Чёрт с тобой. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
Оставив в городе военный совет, я лично отобрал два десятка умелых стрелков из ветеранов, после чего двинулся в сторону Омска. Какое-то время мы ехали на поезде, отчего удалось значительно сократить время передвижения, и с ранним утром практически подошли к самой границе города.
— Ещё верста, — прошептал один из самих омичей, который чудом оказался в моём отряде. — Там гребень. С него город будет виден, как на ладони.
Я кивнул, сжимая в руках обледеневший бинокль. Повреждённая после взрыва в Москве нога ныла от холода и усталости, но сейчас было просто не до боли. Нужно было идти как можно быстрее, и, поднявшись на пригорок, мы залегли прямо в снегу. Внизу, в речной долине, раскинулся Омск — серый, дымный, ощетинившись трубами заводов и церковными куполами, но что-то было не так. Хотя, что может быть наше время таким спокойным?
— Тише там должно быть, — проговорил охотник, припав к линзам своего бинокля.
Сложно было с ним не согласиться. На улицах практически нельзя было увидеть людей, лишь редкие патрули, снующие по улочкам и между домами. Железнодорожная станция, обычно кишащая грузчиками и торговцами, ныне была пустой, заставленной вагонами, словно поселение готовилось к эвакуации, но уже и сейчас было понятно, что это не так. В городе было стопятьдесят тысяч человек, да и куда их было вообще эвакуировать? Страна понемногу превращалась в личные феоды разномастных военачальников, воюющих в собственных интересах, преследовавших разные цели или просто пытающихся хоть как-то пережить царящий в некогда великой стране хаос.
Мы двигались переулками, стараясь не привлекать внимания, два десятка теней в потёртых шинелях, с винтовками за спинами. Мои ветераны — костяк, прошедший со мной огонь Европы — шли молча, автоматически сканируя крыши, окна, подворотни. Их лица под капюшонами были каменными, но в глазах читалась та же настороженность, что и у меня. Город был пуст и полон одновременно. За заколоченными ставнями чувствовалось дыхание тысяч, притаившихся, выжидающих. Лишь изредка мелькала испуганная тень, юркнувшая в подворотню, или слышался приглушённый плач ребёнка.
Доносившийся издалека гул, сначала едва различимый, нарастал по мере нашего продвижения к центру. Это был не шум рынка или праздной толпы. Это был низкий, зловещий ропот, перемежающийся резкими, отрывистыми выкриками — звук человеческого моря, взбаламученного до дна. Он лился из-за поворота, где широкая, когда-то, вероятно, оживлённая улица упиралась в площадь перед зданием, которое по остаткам колонн и выщербленному гербу над входом можно было опознать как Городскую Думу.
Мы замерли у края переулка, прижимаясь к стене с облупившейся штукатуркой. Картина, открывшаяся перед нами, заставила задуматься. Площадь кипела сотнями голосов, от которых над землёй поднималось облако светлого пара. Мужики в затасканных полушубках и грубых ватниках, женщины в шерстяных платках, подростки с ожесточёнными, но не по годам взрослыми лицами. Они заполнили практически всё пространство площади от края до края, подступая вплотную к широким ступеням местной городской думы. Над сим человеческим муравейником колыхалось море кулаков, самодельных транспарантов и рукодельных плакатов.
На ступенях думы, как остров в бушующем море, стоял небольшой отряд солдат, человек двадцать, никак не больше. Они сомкнулись в плотный строй, штыки винтовок, направленные в сторону толпы, образовывали острый стальной веник. Их обычные блёклые шинели резко контрастировали с пёстротой и грязью толпы. Лица солдат были бледны под касками и фуражками, напряжены до предела, но руки, сжимавшие оружие, не дрожали. Судя по всему, это были не ополченцы и никак не тыловые крысы. По стойке, по выправке, по тому, как бойцы держали линию, можно было понять, что это были закалённые войной фронтовики, не двигающиеся несмотря на давление многотысячной лавины толпы.
Именно на них, на этот крошечный островок дисциплины посреди хаоса, обрушивалась вся ярость протестующих. Волна обвинений, проклятий, угроз накатывала с такой моральной силой, что казалось, вот-вот сметёт и заставит отступить солдат.
Фамилия генерала Зарубина витала над
