Безумный барон – 3 - Виктор Гросов
Я обернулся. В дальнем углу, за ледяной колонной, служившей ему последним укрытием, сидел Елисей. Не сидел — он сжался в комок, обхватив голову руками, и его плечи мелко, судорожно вздрагивали. Это был не рев отчаяния. Это был беззвучный плач ребенка, который понял, что натворил нечто непоправимое, и теперь ему не просто стыдно, а до тошноты страшно.
Признаться, до этого момента я про него почти забыл. В суматохе боя и собственной ярости он превратился в фоновый шум, в еще одну переменную безумного уравнения, в деталь механизма, которая дала сбой. Но сейчас, глядя на эту трясущуюся, жалкую фигуру в тени ледяной колонны, я видел уже не предателя и не фанатика с горящими глазами. Передо мной сидел сломленный парень, чей мир не просто рухнул — он взорвался, похоронив его под раскаленными обломками его же собственных идей.
Он ведь верил. Искренне, до дрожи в коленках, до фанатичного блеска в глазах. Верил в логику, в безупречный Порядок, в мудрого, уставшего бога, который принесет этому больному миру излечение через холодную сталь математики. В памяти всплыло, как горели его глаза, когда он рассказывал мне про «оптимизацию бытия». Он не злодействовал, он, чтоб его, искренне спасал человечество. Для него это была не магия — это была Наука с большой буквы. Чистая, холодная, непогрешимая, как аксиома.
А потом эта наука показала свое истинное лицо — оскал бездушного механизма.
Медленно подняв голову, он явил мне лицо, мокрое от слез и бледное, как пергамент. Но смотрел он не на меня и не на тела павших воинов. Его взгляд, полный абсолютного, всепоглощающего ужаса, был прикован к экрану, где все еще продолжалась бойня. Он смотрел на то, как очередной ледяной куб превращает в кровавую кашу отряд легионеров, и его губы беззвучно шевелились, складывая цифры потерь, пытаясь найти в этом чудовищном хаосе систему, логику, оправдание.
— Неправильно… — прошептал он, и голос его был голосом человека, обнаружившего ошибку в расчетах всей своей жизни. — Энергозатраты… неэффективны. Побочные потери… слишком велики. Это не оптимизация. Это… это сбой. Он должен был предвидеть…
Этот гений все еще пытался. Пытался втиснуть кровавый бардак в рамки своих теорий. Пытался доказать себе, что это не его бог — чудовище, а просто в уравнении появились непредвиденные переменные. Я, Арина, Ратмир… мы были для него просто «багами», статистической погрешностью, которая внесла помехи в идеальную систему.
Но система продолжала пожирать сама себя прямо у него на глазах. Жертва Арины, это нелогичное, иррациональное действие, стала чистым ядом для безупречной машины Порядка. Верность Ратмира, этот абсолютно неэффективный с точки зрения выживания поступок, оказалась прочнее ледяной брони его големов. Его стройная научная картина мира, где все было разложено по полочкам, где два плюс два всегда равнялось четырем, на полном ходу врезалась в реальность. В реальность, где любовь, верность и самопожертвование оказались теми самыми иррациональными переменными, которые он счел погрешностью. И эта реальность не просто разбила его веру — она перемолола ее в пыль.
Перестав смотреть на экран, он обвел зал безумным взглядом. Взгляд зацепился за тела воинов, застыл на луже крови, подернутой ледяной пленкой. Потом он посмотрел на свои руки — руки ученого, мага, создателя. И с тихим, полным отвращения стоном, ударил кулаком по ледяной колонне. Раз, другой, третий. Бесполезно, бессмысленно. Он не пытался ее сломать. Он пытался почувствовать боль. Настоящую, физическую, которая могла бы заглушить ту чудовищную, внутреннюю пустоту.
— Я… я думал, он… спасет, — прошептал он, и его голос был голосом человека, который только что заглянул в глаза дьяволу и узнал в нем свое отражение. — Покой… без страданий… Это же… правильно. Логично.
Его губы скривились в жалкой, уродливой усмешке.
— Вот он, покой, — он ткнул дрожащим пальцем в сторону поля боя. — Безболезненный. Для них. А для тех, кто остался… кто оплакивает их… для них что?
Он замолчал, сглотнув. Дошло. Наконец-то дошло до этого гения, что мир без страданий — это мир без сострадания. Мир без выбора — это мир без чести. Мир без хаоса — это мир без Ратмира. И без Арины. Его идеальный, стерильный рай оказался просто моргом, где нет боли, потому что нет жизни.
Его бог оказался чудовищем. А он, Елисей, его верный, преданный жрец, только что помог этому чудовищу принести в жертву его друзей. Это осознание не просто ломало — оно выжигало душу дотла, оставляя лишь пепел и чувство вины, тяжелое, как эта проклятая гора. Он посмотрел на свои руки, на сбитые в кровь костяшки. И увидел на них кровь. Невидимую, но от этого не менее реальную. Кровь Игната, Степана, Ратмира. И золотое сияние Арины, погасшее из-за него.
— Я… я убийца.
Это слово он произнес почти беззвучно, но в мертвой тишине зала оно прозвучало как выстрел.
И в этот момент его плач прекратился. Плечи перестали дрожать. Он замер, глядя в одну точку, и на его лице, на смену ужасу и раскаянию, пришло что-то новое. Холодная, отстраненная пустота человека, который потерял все, включая веру в самого себя. Он стал похож на выгоревшую оболочку, на пустой дом, в котором больше никто не живет.
Пустота, поселившаяся в Елисее, была страшнее любого горя. Она походила на вакуум, который вот-вот схлопнется, утащив за собой все остатки его разума. Я смотрел на него и ждал. Ждал, что он либо бросится на ледяных истуканов в самоубийственной атаке, либо просто свернется калачиком и будет ждать конца. Честно говоря, второй вариант казался куда более вероятным. Но я снова ошибся в своих расчетах.
Видимо, в этом парне, помимо гениальных мозгов и наивности вселенского масштаба, сидел еще и упрямый, въедливый стержень. Тот самый, что заставлял его сутками сидеть над древними рунами, пытаясь понять, как они работают, а не просто зазубрить. И сейчас этот стержень, эта упертость исследователя, не дал ему окончательно рассыпаться.
Его взгляд, до этого пустой и блуждающий, вдруг сфокусировался с резкой, почти физически ощутимой четкостью. Не на мне, не на телах павших. Он уставился на центральную консоль, на то самое Ядро, которое сам же и запустил. На свое творение. На свое проклятие. На дне бездны отчаяния в его глазах зажегся крошечный, почти безумный огонек. Это был не свет надежды. Это была злая, холодная ярость инженера, который увидел, что его детище, его безупречный механизм, используется не по назначению. Что его изобретение, призванное спасать, превратилось
