Александр Белокопытов - Рассказы о литературном институте
- Ты что, Гребенкин, озверел? Мы тебя для чего бугром выбрали? Чтоб ты человеком был и нам помогал! А ты му-му порешь!
А он смотрит, как ни в чем не бывало и еще ухмыляется. Ничем его не проймешь!
Даже мне приходилось его стыдить. Допустим, приедет ко мне брат, - а он действительно ко мне часто приезжал, бывало, что раза два в месяц получалось, - я приду к нему с заявлением:
- Подмахни, Илюха.
А он начитает дурачка валять.
- Что это?
- Что-что, заявление... Брат приехал! Подпиши.
А он:
- Что это за брат?
Продолжает ваньку валять, вроде как не знает меня и брата не знает, понравилось ему людей мурыжить.
- Белокопытов, - говорю. - Мой родной брат, роднее его нету. Ты же хорошо его знаешь, подписывай немедленно!
Он вздохнет и подпишет, деваться-то ему некуда.
Я говорю:
- Ты что, меня не узнал, что ли?
Он улыбнется, зевнет сладко.
- Узнал, узнал... Ладно, не обижайся, иди...
- А что мне обижаться? Я на фантастов не обижаюсь! - Скажу в сердцах и дверью еще садану.
Многие уже поняли, что, однако, зря Гребенкина-то избрали, поспешили с фантастом. Надо его свергнуть немедленно и обратно в космос отправить, пусть там и живет. Только не так просто это сделать, у начальства он на хорошем счету. Надо очередных перевыборов дожидаться.
А он все продолжает проводить свою руководящую линию, а точнее гнуть, доставать студентов... А скоро и собрание собрал, по поводу того, что, дескать, в туалете все загажено. Тема, с одной стороны - деликатная, а с другой - нет, в туалете, конечно, должно быть чисто. От чистоты еще никто не помер. Только уж слишком он эту тему как-то развернул, со всем, так сказать, добром вывалил.
Конкретных обвинений выдвинуто не было. А кому их выдвинешь? Если нерусским, а это скорее всего они, так их хоть головой об пень бей, они все равно ничего не понимают, у них это в порядке вещей, и отношение к организму иное, и к отправлениям его. Если - пьяницам, так у нас таких нет, а если и есть, то они слишком культурные и на такое не способны. Выдал Гребенкин горячую речь по поводу толчка и в конце такую фразу завернул, чем всех и огорошил:
- В туалете завелась нечисть! А я этого не потерплю!
И предложил, что когда один идет в туалет, другой должен за ним приглядывать, чтоб мимо не наворотил, а как наворотил, то ему, Гребенкину, докладывать.
Поднялся хохот и стон! Где плакать, где смеяться - никто не знает... Только поняли, что дело - кранты. И даже не из-за туалета... С туалетом, ладно, все правильно. Но что свобода, которая - залог творчества, зажимается в общаге на корню, и никем иным, а именно товарищем фантастом Гребенкиным. Вот тебе и первый друг студентов!
Не надо нам таких председателей студкомов. Пусть лучше, как был председателем космоса, так им и остается. А на земле пусть другие люди проблемы решают, земные, а не фантасты.
Через полгода, на следующем отчетном собрании, переизбрали его, конечно... Другого поставили, дагестанца. Тот действительно хорошо работал. А Илье Гребенкину пришлось расстаться и с креслами, и с ковром... А ковром он сильно дорожил, не хотел его отдавать, говорил, что он уже его стал. Но все-таки - отобрали.
И он из студенческого главкома опять простым и знаменитым фантастом стал. Сразу гонору в нем поубавилось. Вот что значит людям посты давать, пусть и общественные. То хоть обычным фантастом был, а то сразу таким инопланетяниным заделался, что своих перестал узнавать. Разве так можно? А если бы его каким партийным начальником сделали в то время, я думаю, он бы нас всех совсем заездил.
Не дай Бог никому быть слишком сытым, богатым и начальником.
Сразу из человека - неизвестно в кого превратишься.
КАМЫШАН ИЗ КАМЫШИНА
У Валентина Камышана много добрых друзей в Москве. Куда он ни поедет, ни пойдет - обязательно с какими-нибудь добрыми людьми познакомится. А в Москве добрых людей - навалом. А уж в Литинституте - особенно. Всякий хороший человек в Литинституте ему друг и приятель. Потому что он сам всем - первый друг. Никогда ничего плохого не сделает - и чай не украдет у товарища, который зазевался, и девушку не уведет, не поманит ее деньгами... А, наоборот, что-нибудь хорошее всегда сделает, банку какую-нибудь в портфеле принесет, а в банке - радость для друга-студента плещется... Когда я узнал, что фамилия у Валентина - Камышан, то сильно она меня заинтересовала. Я подумал, что с такой фамилией он должен быть только из Камышина и больше ниоткуда. "Дай, - думаю, - спрошу... А вдруг угадаю? А ему будет приятно, что я не знал, а точно его родной город назвал". И спросил.
- Ты, Валентин, из Камышина родом?
- Почему это из Камышина? - удивился Валентин.
Я немного растерялся, думал, он сразу кивнет и признается.
- Да-а, - говорю, - фамилия у тебя такая... очень с Камышиным созвучна.
- Нет, я не из Камышина, я из Краснодарского края... - тихо проговорил Валентин и вдруг надулся, обиделся что ли?
- Ладно, - хлопнул я его по плечу, - из краснодарского так из краснодарского... Я вон из Томской области приехал... И тоже ничего, даже хорошо... Откуда ни приехали, отовсюду - хорошо, потому что там - родина.
Так он мне и не признался. А я подумал: "Нет, дорогой друг, ты кого угодно провести сможешь, только не меня. Я-то точно знаю, что ты из Камышина. Меня - не проведешь!" Так и остался я при своем твердом мнении, что Валентин - из Камышина. Только стесняется признаться. А чего стесняться-то? Радоваться надо!
Ходил Валентин всегда неразлучно с портфелем, так же как и Иван Кириллович Чирков, любимый наш преподаватель по физкультуре. Только, в отличие от Ивана Кирилловича, портфель у него был поменьше размером и руку не так сильно оттягивал. И - не мудрено. Валентин-то еще не успел столько добра накопить, сколько Иван Кириллович за жизнь свою удивительную и многотрудную насобирал. Каждому по рангу - и свой портфель со своей жизненной поклажей, добром и добришком.
Так что Валентин везде и всюду с портфелем был, только что в душ его не брал. Я все думал, что он там самое дорогое носит - рукописи, чтоб никто не покусился на записи. А то народу-то лихого везде полно, и в общежитии тоже. Все что угодно могут украсть, и образ удачный, и умную мысль, а то и целое стихотворение с рассказом - никому доверять нельзя. Беги потом, доказывай, что это - твое. Скорее инфаркт схватишь - чем докажешь. Народ-то всюду не только ушлый, но и - наглый. "Мое!" - будет кричать, хоть ты к стенке его ставь, расстреливай. Потому что стихотворение хорошее, а раз хорошее, значит - его. Так что пишущему человеку надо добро свое крепко оберегать, потому что везде и всюду крадут, свои же пишущие братья-хищники - и строчки, и страницы, и главки, и целые романы могут прибрать. А эти строчки самые - часть твоей души, а душой разбрасываться нельзя.
Так я и думал, что он в портфеле, как Хлебников в наволочке, часть души своей - драгоценные страницы - носит. Оказалось, нет. Оказалось, там банка с пивом! Я как-то спросил:
- Что там у тебя в портфеле, рукописи, наверное?.. Хлебников с наволочкой ходил, а ты с портфелем... - А я портфели тоже люблю. У меня у самого был портфель в Томске. Я в нем водку в бар проносил.
Бармену - барыш, а мне - выпивка бесплатно. Хороший был портфель, мощный, двадцать бутылок туда входило, из крокодиловой кожи... Потом портфель порвался, а бармена арестовали...
Открыл Валентин заветный портфель, а там - трехлитровая банка с пивом красуется, и рыбки хвост торчит.
- Будешь? - спрашивает меня невозмутимо, даже как-то буднично. Он пиво больше водки любил.
- Не знаю... - Говорю удивленно, ожидал-то увидеть другое .- Давай, что ли, выпью стаканчик... Налил он мне стаканчик и дальше с портфелем пошел, как профессор... А я за него порадовался. "Вот же, - думаю, молодец, какой! Хоть один нормальный, оказался! Никакие рукописи в портфеле не носит, не трясется над ними! Больно ему это надо! А носит - банку с пивом. И этой банкой с пивом все жизненные преграды прошибает, молодец!"
Учился Валентин, скорее всего, на поэзии, - а может, и на прозе, - я так и не узнал. Я не спросил, а он не сказал. О многом разговаривали, а об этом - не довелось. А какая по большому счету разница? На чем бы не учился, главное - чтоб человек был хороший.
Был Валентин невысок ростом, но ладно и крепко скроен, и на земле стоял крепко, основательно. Не разгильдяй какой-нибудь, которого ветром качает... Выйдет до туалета, а его качает, штормит, и рубаха пузырем, словно против ветра идет... А в общежитии и ветра никакого нет! А Валентин станет, ноги расставит и стоит крепко со своим портфелем, как монумент, хрен его сдвинешь. Была в нем какая-то основательность и еще хозяйственная жилка, предпреимчивость, что ли...
В общежитии он постоянно не жил, появлялся редко, но метко, где-то еще кем-то работал и имел от этой работы комнату. Так что помимо учебы была у него еще нормальная трудовая деятельность, чтоб совсем в доску не заучиться. А то некоторые до того заучивались, что имя и фамилию свою забывали и откуда приехали. Так что он работой своей как бы оберегался от слишком интенсивного общения. Жил на две квартиры: то у себя где-то прятался, отдыхал, то в общежитии у нас появлялся с тяжелым портфелем... Жил своей неспешной, кропотливой и основательной жизнью, большая часть которой для нас, студентов, была тайной, покрытой мраком.
