Нестандартный ход 2. Реванш (СИ) - De Ojos Verdes
Появилось желание кинуться ему вслед и все-таки... врезать. Господи, Роме нестерпимо, до зуда в пальцах хотелось выместить свою ярость на враче. Остановил только шок, с которым на него посмотрела Римма Александровна. Да уж. Когда сам себя не узнаешь, что же делать окружающим, знающим тебя в прошлом уравновешенным и адекватным?
Как-то ладно, не сговариваясь, все трое опустились на привинченные к полу сидения и уставились перед собой. Но немного погодя Спартак Арсенович негромко и задумчиво протянул:
— Ром, давай домой. Ты слишком остро реагируешь, я тебе позвоню, обещаю.
Разумовский опешил. В смысле, домой, там бездыханная Элиза в одном из этих ужасных стерильных боксов, а он — домой?..
— Нет, — отрезал и прикрыл веки.
Надо отдать должное ее родителям, они не стали пререкаться в этой ситуации. Теперь каждый в своем безмолвии надеялся на лучшее. Время от времени Рома интересовался состоянием Элизы, найдя сговорчивую медсестру, охотно принявшую вознаграждение.
Стабильно тяжелое. Ничего не меняется.
В этом он не разбирался, разбиралась мать девушки, будучи кардиологом и ориентируясь в терминах. Но разговаривать с ней Разумовский не стремился, отчетливо понимая, что сдержанность и безмятежность женщины — напускные. Лишние расспросы способны расшатать их.
Когда время перевалило за полночь, было выпито несколько стаканчиков кофе и с одним и тем же вопросом десяток раз остановлена та самая медсестра, мужчина привлек внимание четы Мамиконян, встав перед ними:
— Послушайте, завтра выписка Евы. Надеюсь, вы поймете и примете то, что я предложу. Она и так в прошлый раз обошлась без радости и праздника, когда мы забирали Богдану. Давайте не будем портить такое событие снова. Пусть выписка пройдет с улыбкой, а потом сразу скажем им об Элизе. Но сейчас езжайте домой, я останусь на ночь, буду контролировать. А вам нужно выспаться.
Оба потрясенно уставились на него. Переглянулись. Долго-долго. Так, как могут только понимающие друг друга без слов люди. Обсудили на своем «беззвучном». И Спартак Арсенович тоже поднялся по весь свой исполинский рост, обдав густым басом:
— Доля правды в твоих словах есть. Ева заслуживает праздника. Но не за твой же счет! Ты не обязан...
— Она — моя жена, и я обязан, — пресек бессмысленные уговоры Рома.
Супруги переглянулись повторно. Глубже. Многозначительнее. Тема отношений этих двоих так и осталась загадкой для окружения. Но, кажется, в неё отныне внесена ясность.
— А наша — дочь, — устало выдала Римма Александровна, и в этом выражении отразилась вся борьба, которую мать может вести с собой в спорных моментах относительно своих детей. — Договоримся так. Сразу после выписки я еду сюда, и дальше буду уже с ней, когда её переведут в терапию.
Как же хорошо, что в её голосе нет ни капли сомнения. Это отозвалось теплом у него в груди. Сильная женщина, не дающая себе негативных установок.
— Еве скажу, что Элиза приболела, поэтому отсутствует. А ты уже сам придумай что-нибудь для Руслана. И позже расскажем правду.
На этом они и сошлись.
В рукопожатии отца Элизы — крепком, мужском и молчаливом — без труда можно было прочувствовать признательность. К счастью, несмотря ни на что, с ними у Разумовского всегда была дружественная связь.
Когда Мамиконяны ушли, Рома присел на то же место, сцепив руки в замок. И, устроив локти на коленях, вперил глаза в пол.
Кто бы знал, как он ненавидел медучреждения, и в эту секунду буквально варился в потрошащем его страхе за эту беспечную валькирию. Лавиной с него смело присущие ему стойкость, хладнокровие и невозмутимость.
Впереди у него была долгая ночь, в течение которой обязательно «порадуют» своими визитами флешбэки из далекого прошлого.
Но сначала мужчина усмехнулся своим мыслям, вспомнив совсем недавнее событие. Точнее, страстный монолог девушки.
Элиза хотела, чтобы его предохранители сжигало дотла? Чтобы скручивало пополам? Чтобы разрушала до основания нужда в ней?..
Сегодня она победила окончательно. Во всём.
Глава 28
«Мы все сломаны. И именно в местах надломов мы часто сильнее всего». Эрнест Хемингуэй
Элиза снова и снова медленно поднималась по винтовой лестнице до самого чердака, чтобы попасть в квартиру Аси. Она снимала её у старого французского художника за вполне приемлемую плату и была счастлива, что удалось найти такое жилище.
— Ни в одном дорогущем отеле не прочувствуешь этот колорит, — улыбаясь, рассказывала подруга, в первый раз показывая дом, — здание тысяча семьсот шестидесятого года, дышит стариной и открывает такой вид на город!
Это правда. Стеклянные окна, являющиеся частью крыши, можно было откидывать и вылезать наружу, чтобы с восторгом наблюдать панораму Парижа. Лувр был виден, словно на ладони.
Часто Элиза, когда уже не трудилась моделью, карабкалась наверх и сидела там, купаясь в лучах солнца и думая о своем, пока Авелин в школе, а Ася — в студии. Следя за мельтешением туристов, девушка завидовала им белой завистью, и нечто трепетное, горячее поднималось в ней в такие минуты, когда понимала, что они увидели свой город любви, а она, живя в нем столько времени, так и не смогла его разглядеть.
Тоска просачивалась в каждую клетку тела и не отпускала… не отпускала. Сознание наполнялось маревом, затягивая в отчаяние… Картины прошлого стояли на бесконечном репите.
А потом девушка сквозь пелену чувствовала руки. Мамины руки. Они гладили её с той же нежностью, что и раньше. И так грустно становилось оттого, сколько в этих прикосновениях сдержанной печали. Переживаний, бессонных ночей, абсолютной любви…
В уголках глаз собиралась предательская влага. Но открыть веки, чтобы проморгаться, никак не получалось. Налитые свинцом конечности не поддавались командам мозга. И Элиза просто лежала, растворяясь в ощущениях. Спокойствии и умиротворении от давно забытых чувств — ты в безопасности, ты защищен, ты дома.
Затем кадры сменялись яркими вспышками камер. Громкими быстрыми командами фотографа. Зудящей от нанесенных кремов и масел кожей. Кружащейся головой из-за неимоверной натянутости волос в высоком хвосте. И четкой мыслью — нет, не моё, это всё не моё.
Моё — осталось там, откуда я сбежала, побоявшись быть откровенной с человеком, который больше всех заслуживал этой откровенности…
— Элиза… — дуновением летнего ветерка через вату в ушах доносился мягкий шепот. — Элиза…
И вправду… мамин голос.
С большим усилием девушка заставила себя сосредоточиться. Ресницы затрепетали и взметнулись вверх. Словно слепой котенок, она старалась сфокусироваться, чтобы вернуть нормальное зрение.
И увидеть сидящую рядом с ней на стуле маму. Измученную и счастливую. Та поднесла ладонь Элизы к губам и со вздохом поцеловала.
А саму Элизу пронзило дрожью от этого жеста и… догадки, что именно происходит.
Дежавю. Больничные стены. Провал в памяти. Бессилие. Беспомощность.
— Нет-нет, сначала придешь в себя, потом будешь задавать вопросы! — строго наказала мама, стоило девушке нахмуриться и открыть рот.
Дальше было полное погружение в детство — тотальная забота и много напускных причитаний. Только после того, как она смогла проглотить половину порции бесцветного супа без вкуса и запаха, и принять лекарства, над ней сжалились и отстали.
И поведали наконец-то, как Элиза вновь оказалась в роли Спящей Красавицы. Какая-то нехорошая тенденция раз в три года впадать в это состояние.
Но, в общем-то, не всё так плохо, как в прошлый раз. Она была в бессознательности всего два дня. Эта новость приободрила, хотя, судя по тому, как тяжело дышалось и не отпускал чудовищный кашель, не исключено повторное забытье.
Впрочем, так оно и случилось. Слабость брала своё. Оставаться в трезвом уме получалось очень недолго, и это время бдящая родительница тратила на то, чтобы накормить её и проследить за приемом таблеток.
Безумно хотелось в душ, а не обтираний, смыть с себя не только будто въевшиеся пот и грязь, но и непроходящую немощность. Дико раздражала недееспособность, которую порождала болезнь…
