Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь пятнадцатая

Пятое небо — Марс (продолжение)

Сочувственная воля, истекаяИз праведной любви, как из дурнойИ ненасытной истекает злая,

Прервала пенье лиры неземной,Святые струны замиряя властно,Настроенные вышнею рукой.

Возможно ль о благом просить напрасноТе сущности, которые, чтоб датьМне попросить, умолкли так согласно?

По праву должен без конца страдатьТот, кто, прельщен любовью недостойной,Такой любви отринул благодать.

Как в воздухе прозрачном ночи знойнойСкользнет внезапный пламень иногдаИ заставляет дрогнуть взор спокойный,

Как будто передвинулась звезда,Хоть там, где вспыхнул он, светил державаЦела, а сам он гаснет без следа, —

Так от плеча, простершегося вправо,Скользнула вниз, вдоль по кресту нисшед,Одна из звезд,* чья там блистает слава.

И с ленты не сорвался самоцвет,А в полосе луча промчался, светел,Как блещущий за алебастром свет;

Так дух Анхиза страстно сына встретил,В чем высшая нас уверяет муза,Когда его в Элисии заметил.*

«О sanguis meus, о superinfusaGratia Dei, sicut tibi cuiBis unquam coeli ianua reclusa?»*

Так этот свет; внимательно к нему яВозвел глаза; потом возвел к моейВладычице, и здесь, и там ликуя:

Столь радостен был блеск ее очей,Что мне казалось — благодати РаяМоим очам нельзя познать полней.

А дух, мой слух и зренье услаждая,Продолжил речь, но смысл был так глубок,Что я ему внимал, не понимая.

Он не нарочно мглой себя облек,А поневоле: взлет его сужденийДля цели смертных слишком был высок.

Когда же лук столь жарких изъявленийБыл вновь ослаблен, так что речь во всемСошла до нашей умственной мишени,

То сразу же я различил потом:«Благословен в трех лицах совершенный,Столь милостивый в семени моем!»

И дальше: «Голод* давний и блаженный,Той книгою великой* данный мне,Где белое и черное нетленны,

Ты в этом, сын мой, утолил огне,Где говорю я, и да восхвалитсяТа, что тебя возносит к вышине!

Ты веруешь, что мысль твоя стремитсяКо мне из Первой* так, как пять иль шестьИз единицы ведомой лучится;*

И ты вопрос не хочешь произнесть,Кто я, который больше, чем вся стаяСчастливых духов, рад тебя обресть.

Ты в этой вере прав: здесь обитая,Большой и малый в Зеркало* глядят,Где видима заране мысль любая.

Но чтоб любви, которой я объят,Бессонно зрящий, и всегда взволнован,Как сладкой жаждой, не было преград,

Пусть голос твой, уверен, смел, нескован,Мне явит волю, явит мне вопрос,Которому ответ предуготован!»

Тогда я к Беатриче взор вознес;Та, слыша мысль, улыбкой отвечала,И, окрыленный, мой порыв возрос.

Я начал так: «Вы — те, кому предсталоВсеравенство* ; меж чувством и умомДля вас неравновесия не стало;

Затем что в Солнце, светом и тепломВас озарившем и согревшем, оба*Вне всех подобий в равенстве своем.

Но мысль и воля* в смертных жертвах гроба,Чему ясна причина вам одним,В своих крылах оперены особо;

И я, как смертный, свыкшийся с такимНеравенством, творю благодареньеЗа отчий праздник сердцем лишь своим.*

Тебя молю я, в это украшеньеСтоль дивно вправленный топаз живой,По имени твоем уйми томленье».

«Листва моя, возлюбленная мнойСквозь ожиданье, — так он, мне в угоду,Ответ свой начал, — я был корень твой».

Потом сказал мне: «Тот, кто имя родуДал твоему* и кто сто с лишним летИдет горой по первому обводу,*

Мне сыном был, а им рожден твой дед;*И надо, чтоб делами довременноТы снял с него томительный запрет.*

Флоренция, меж древних стен,* бессменноЕй подающих время терц и нон,*Жила спокойно, скромно и смиренно.

Не знала ни цепочек, ни корон,Ни юбок с вышивкой, и поясочкиНе затмевали тех, кто обряжен.

Отцов, рождаясь, не страшили дочки,Затем что и приданое, и срокНе расходились дальше должной точки.

Пустых домов назвать никто не мог;И не было еще Сарданапала,Дабы явить, чем может стать чертог.

Еще не взнесся выше МонтемалоВаш Птичий Холм, который победилВ подъеме и обгонит в час развала.*

На Беллинчоне Берти* пояс былРеменный с костью; с зеркалом прощаласьЕго жена, не наведя белил.

На Нерли и на Веккьо* красоваласьПростая кожа, без затей гола;Рука их жен кудели не гнушалась.

Счастливицы! Всех верная ждалаГробница,* ни единая на ложеДля Франции* забыта не была.

Одна над люлькой вторила все то жеНа языке, который молодымОтцам и матерям всего дороже.

Другая, пряжу прядучи, роднымИ домочадцам речь вела часамиПро славу Трои, Фьезоле и Рим.

Казались бы Чангелла* между намиИль Сальтерелло* чудом дивных стран,Как Квинций иль Корнелия — меж вами.*

Такой прекрасный, мирный быт граждан,В гражданственном живущих единенье,Такой приют отрадный был мне дан

Марией,* громко призванной в мученье;И, в древнем вашем храме восприят,Я Каччагвидой стал в святом крещенье.

Моронто — брат мне, Элизео — брат;Супругу взял я из долины Падо;*Отсюда прозвище ее внучат.*

Я следовал за кесарем Куррадо,*И мне он пояс рыцарский надел,Затем что я служил ему, как надо.

С ним вышел я, как мститель злобных дел,На тех, кто вашей вотчиной законной,В чем пастыри* повинны, завладел.

Там, племенем нечистым отрешенный,*Покинул я навеки лживый мир,Где дух столь многих гибнет, загрязненный,

И после мук вкушаю этот мир».

Песнь шестнадцатая

Пятое небо — Марс (продолжение)

О скудная вельможность нашей крови!Тому, что гордость ты внушаешь намЗдесь, где упадок истинной любови,

Вовек не удивлюсь; затем что там,Где суетою дух не озабочен,Я мыслю — в небе, горд был этим сам.

Однако плащ твой быстро укорочен;И если, день за днем, не добавлять,Он ножницами времени подточен.

На «вы», как в Риме стали величать,*Хоть их привычка остается зыбкой,Повел я речь, заговорив опять;

Что Беатриче, в стороне, улыбкойОтметила, как кашель у другой*Был порожден Джиневриной ошибкой.

Я начал так: «Вы — прародитель мой;Вы мне даете говорить вам смело;Вы дали мне стать больше, чем собой.

Чрез столько устий радость овладелаМоим умом, что он едва несетЕе в себе, счастливый до предела.

Скажите мне, мой корень и оплот,Кто были ваши предки и которыйВ рожденье ваше помечался год;

Скажите, велика ль была в те порыОвчарня Иоаннова,* и в нейКакие семьи привлекали взоры».

Как уголь на ветру горит сильней,Так этот светоч вспыхнул блеском ясным,Внимая речи ласковой моей;

И как для глаз он стал вдвойне прекрасным»,Так он еще нежней заговорил,Но не наречьем нашим повсечасным:

«С тех пор, как „Ave“ ангел возвестилПо день, как матерью, теперь святою,Я, плод ее, подарен свету был,

Вот этот пламень, должной чередою,Пятьсот и пятьдесят и тридцать кратЗажегся вновь под Львиною пятою.*

Дома, где род наш жил спокон, стоятВ том месте, где у вас из лета в летоВ последний округ всадники спешат.*

О прадедах моих скажу лишь это;Откуда вышли и как звали их,Не подобает мне давать ответа.

От Марса к Иоанну,* счет таких,Которые могли служить в дружине,Был пятой долей нынешних живых.

Но кровь, чей цвет от примеси Феггине,И Кампи, и Чертальдо помутнел,*Была чиста в любом простолюдине.

О, лучше бы ваш город их имелСоседями и приходился рядомС Галлуццо и Треспьяно ваш предел,*

Чем чтобы с вами жил пропахший смрадомМужик из Агульоне* иль инойСиньезец,* взятку стерегущий взглядом!

Будь кесарю не мачехой дурнойНарод, забывший все, — что в мире свято,А доброй к сыну матерью родной,

Из флорентийцев, что живут богато,Иной бы в Симифонти поспешил,*Где дед его ходил с сумой когда-то.

Досель бы графским Монтемурло* слыл,Дом Черки оставался бы в Аконе,*Род Буондельмонти бы на Греве* жил.*

Смешение людей в едином лонеБывало городам всего вредней,Как от излишней пищи плоть в уроне.

Ослепший бык повалится скорейСлепого агнца; режет острой стальюЕдиный меч верней, чем пять мечей.

Взглянув на Луни и на Урбисалью,*Судьба которых также в свой чередИ Кьюзи поразит, и Синигалью,*

Ты, слыша, как иной пресекся род,Мудреной в этом не найдешь загадки,Раз города, и те кончина ждет.

Все ваше носит смертные зачатки,Как вы, — хотя они и не видныВ ином, что длится, ибо жизни кратки.

Как берега, вращаясь, твердь луныСкрывает и вскрывает неустанно,Так судьбы над Флоренцией властны.

Поэтому звучать не может странноО знатных флорентийцах речь моя,Хоть память их во времени туманна.

Филиппи, Уги, Гречи видел я,Орманни, Кателлини, Альберики —В их славе у порога забытья.

И видел я, как древни и великиДель Арка и Саннелла рядом с ним,Ардинги, Сольданьери и Бостики.*

Вблизи ворот, которые такимНагружены предательством, что далеКорабль не может плавать невредим,*

В то время Равиньяни обитали,Чтоб жизнь потом и графу Гвидо дать,И тем, что имя Беллинчоне взяли.*

Умели Делла Пресса управлять;И уж не раз из Галигаев лучшийУкрасил позолотой рукоять.*

Уже высок был белий столб,* могучиФифанти, те, кто кадкой устыжен,*Саккетти, Галли, Джуоки и Баруччи.

Ствол, давший ветвь Кальфуччи,* был силен;Род Арригуччи был средь привлеченныхК правлению, род Сиции почтен.

В каком величье видел я сраженныхСвоей гордыней!* Как сиял для всехБлеск золотых шаров непосрамленных!*

Такими были праотцы и тех,Что всякий раз, как церковь опустеет,В капитуле жиреют всем на смех.*

Нахальный род,* который свирепеетВслед беглецу, а чуть ему поднестьКулак или кошель, — ягненком блеет,

Уже тогда все выше начал лезть;И огорчался Убертин Донато,*Что с ними вздумал породниться тесть.

Уже и Капонсакко на МеркатоСошел из Фьезоле;* и процвелиИ Джуда меж граждан, и Инфангато.

Невероятной истине внемли:Ворота в малый круг во время оноОт Делла Пера имя повели.*

Кто носит герб великого барона,Чью честь и память, празднуя Фому,Народ оберегает от урона,

Те рыцарством обязаны ему;Хоть ищет плотью от народной плотиСтать тот, кто этот щит замкнул в кайму.*

Я Импортуни знал и Гвальтеротти;И не прибавься к ним иной сосед,То Борго жил бы не в такой заботе.*

Дом, ставший корнем ваших горьких бед,Принесший вам погибель, в злобе правой,И разрушенье бестревожных лет,

Со всеми сродными почтен был славой.О Буондельмонте, ты в недобрый часБрак с ним отверг, приняв совет лукавый!*

Тот был бы весел, кто скорбит сейчас,Низринь тебя в глубь Эмы* всемогущий,Когда ты в город ехал в первый раз.

Но ущербленный камень, мост блюдущий,*Кровавой жертвы от Фьоренцы ждал,Когда кончался мир ее цветущий.

При них и им подобных я видалФьоренцу жившей столь благоуставно,Что всякий повод к плачу отпадал;

При них народ господствовал так славноИ мудро, что ни разу не былаЛилея опрокинута стремглавно*

И от вражды не делалась ала».*

Песнь семнадцатая