Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь четырнадцатая

Четвертое небо — Солнце (окончание) — Пятое небо — Марс — Воители за веру

В округлой чаше от каймы к срединеСпешит вода иль изнутри к кайме,Смущенная извне иль в сердцевине.

Мне этот образ вдруг мелькнул в уме,Когда умолкло славное светилоИ Беатриче тотчас вслед Фоме

В таких словах начать благоволила, —Настолько совершенно к их речамУподобленье это подходило:*

«Он хочет, хоть и не открылся вамНи голосом, ни даже помышленьем,В одной из истин снизойти к корням.

Скажите: свет, который стал цветеньемПрироды вашей, будет ли всегдаВас окружать таким же излученьем?

И если вечно будет, то, когдаВы станете опять очами зримы,*Как зренью он не причинит вреда?»

Как, налетевшей радостью стремимы,Те, кто крутится в пляске круговой,Поют звончей и вновь неутомимы,

Так, при словах усердной просьбы той,Живей сказалась душ святых отрадаКружением и звуков красотой.

Кто сетует, что смерть изведать надо,Чтоб в горних жить, — не знает, не вкусив,Как вечного дождя* сладка прохлада.

Единый, двое, трое, тот, кто живИ правит вечно, в трех и в двух единый,Все, беспредельный, в свой предел вместив,

Трикраты был воспет святой дружинойТех духов, и напев так нежен был,Что всем наградам мог бы стать вершиной.

И вскоре, в самом дивном из светилМеньшого круга,* голос благочестный,Как, верно, ангел деве говорил,

Ответил так: «Доколе Рай небесныйДлит праздник свой, любовь, что в нас живет,Лучится этой ризою чудесной.

Ее свеченье пылу вслед идет,Пыл — зренью вслед, а зренье — до предела,Который милость сверх заслуг дает.

Когда святое в новой славе телоНас облечет, то наше существоПрекрасней станет, завершась всецело:

Окрепнет свет, которым божествоПо благости своей нас одарило,Свет, нам дающий созерцать его;

И зрения тогда окрепнет сила,Окрепнет пыл, берущий мощность в нем,Окрепнет луч, рождаемый от пыла.

Но словно уголь, пышущий огнем,Господствует над ним своим накалом,Неодолим в сиянии своем,

Так пламень, нас обвивший покрывалом,Слабее будет в зримости, чем плоть,Укрытая сейчас могильным валом.

И этот свет не будет глаз колоть:Орудья тела будут в меру сильныДля всех услад, что нам пошлет господь».

Казались оба хора так умильны,Стремясь «Аминь!»* проговорить скорей,Что им был явно дорог прах могильный, —

Быть может, и не свой, а матерей,Отцов и всех, любимых в мире этомИ ставших вечной чередой огней.

И вот кругом, сияя ровным светом,Забрезжил блеск над окаймлявшим нас,Подобный горизонту пред рассветом.

И как на небе в предвечерний часРождаются мерцанья, чуть блистая,Которым верит и не верит глаз,

Я видел — новых бестелесных стаяОкрест меня сквозит со всех сторон,Два прежних круга третьим окружая.

О Духа пламень истинный! Как онРазросся вдруг, столь огнезарно ясно,Что взгляд мой не стерпел и был сражен!

Но Беатриче так была прекраснаИ радостна, что это воссоздатьМое воспоминание не властно.

В ней силу я нашел глаза поднятьИ увидал, что вместе с ней мгновенноЯ в высшую вознесся благодать.

Что я поднялся, было несомненно,Затем что глубь звезды,* раскалена,Смеялась рдяней, чем обыкновенно.

Всем сердцем, речью, что во всех одна,Создателю свершил я всесожженье*За то, что эта милость мне дана;

Еще в груди не кончилось гореньеТворимой жертвы, как уже я знал,Что господу угодно приношенье;

Затем что сонм огней так ярко алПредстал мне в двух лучах, что, созерцая:«О Гелиос,* как дивно!» — я сказал.

Как, меньшими и большими мерцаяОгнями, Млечный Путь светло горитМеж остий мира, мудрецов смущая,

Так в недрах Марса, звездами увит,Из двух лучей, слагался знак священный,Который в рубежах квадрантов скрыт.*

Здесь память победила разум бренный;Затем что этот крест сверкал ХристомВ красе, ни с чем на свете несравненной.

Но взявший крест свой, чтоб идти с Христом,Легко простит мне упущенья речи,Узрев тот блеск, пылающий Христом.

Сияньем озарив и ствол, и плечи,Стремились пламена,* искрясь сильнейПри прохожденье мимо и при встрече.

Так, впрямь и вкривь, то тише, то быстрей,Подобные изменчивому рою,Крупинки тел, короче и длинней,

Плывут в луче, секущем полосоюИной раз мрак, который, хоронясь,Мы создаем искусною рукою.

Как струны арф и скрипок, единясь,Звенят отрадным гудом неразымноДля тех, кому невнятна в звуках связь,

Так в этих светах, блещущих взаимно,Песнь вдоль креста столь дивная текла,Что я пленился, хоть не понял гимна.

Что в нем звучит высокая хвала,Я понял, слыша: «Для побед воскресни»,Но речь невнятной разуму была.

Я так влюбился в голос этой песни,И так он мной всецело овладел,Что я вовек не ведал уз чудесней.

Мне скажут, что язык мой слишком смелИ я принизил очи заревые,*В которых всем мечтам моим предел;

Но взвесивший, что в высоте живыеПечати всех красот* мощней царят,А там я к ним поздней воззрел впервые,*

Простит мне то, в чем я виниться рад,Чтоб быть прощенным, и воздаст мне верой;Святой восторг отсюда не изъят,*

Затем что он все чище с каждой сферой.

Песнь пятнадцатая

Пятое небо — Марс (продолжение)

Сочувственная воля, истекаяИз праведной любви, как из дурнойИ ненасытной истекает злая,

Прервала пенье лиры неземной,Святые струны замиряя властно,Настроенные вышнею рукой.

Возможно ль о благом просить напрасноТе сущности, которые, чтоб датьМне попросить, умолкли так согласно?

По праву должен без конца страдатьТот, кто, прельщен любовью недостойной,Такой любви отринул благодать.

Как в воздухе прозрачном ночи знойнойСкользнет внезапный пламень иногдаИ заставляет дрогнуть взор спокойный,

Как будто передвинулась звезда,Хоть там, где вспыхнул он, светил державаЦела, а сам он гаснет без следа, —

Так от плеча, простершегося вправо,Скользнула вниз, вдоль по кресту нисшед,Одна из звезд,* чья там блистает слава.

И с ленты не сорвался самоцвет,А в полосе луча промчался, светел,Как блещущий за алебастром свет;

Так дух Анхиза страстно сына встретил,В чем высшая нас уверяет муза,Когда его в Элисии заметил.*

«О sanguis meus, о superinfusaGratia Dei, sicut tibi cuiBis unquam coeli ianua reclusa?»*

Так этот свет; внимательно к нему яВозвел глаза; потом возвел к моейВладычице, и здесь, и там ликуя:

Столь радостен был блеск ее очей,Что мне казалось — благодати РаяМоим очам нельзя познать полней.

А дух, мой слух и зренье услаждая,Продолжил речь, но смысл был так глубок,Что я ему внимал, не понимая.

Он не нарочно мглой себя облек,А поневоле: взлет его сужденийДля цели смертных слишком был высок.

Когда же лук столь жарких изъявленийБыл вновь ослаблен, так что речь во всемСошла до нашей умственной мишени,

То сразу же я различил потом:«Благословен в трех лицах совершенный,Столь милостивый в семени моем!»

И дальше: «Голод* давний и блаженный,Той книгою великой* данный мне,Где белое и черное нетленны,

Ты в этом, сын мой, утолил огне,Где говорю я, и да восхвалитсяТа, что тебя возносит к вышине!

Ты веруешь, что мысль твоя стремитсяКо мне из Первой* так, как пять иль шестьИз единицы ведомой лучится;*

И ты вопрос не хочешь произнесть,Кто я, который больше, чем вся стаяСчастливых духов, рад тебя обресть.

Ты в этой вере прав: здесь обитая,Большой и малый в Зеркало* глядят,Где видима заране мысль любая.

Но чтоб любви, которой я объят,Бессонно зрящий, и всегда взволнован,Как сладкой жаждой, не было преград,

Пусть голос твой, уверен, смел, нескован,Мне явит волю, явит мне вопрос,Которому ответ предуготован!»

Тогда я к Беатриче взор вознес;Та, слыша мысль, улыбкой отвечала,И, окрыленный, мой порыв возрос.

Я начал так: «Вы — те, кому предсталоВсеравенство* ; меж чувством и умомДля вас неравновесия не стало;

Затем что в Солнце, светом и тепломВас озарившем и согревшем, оба*Вне всех подобий в равенстве своем.

Но мысль и воля* в смертных жертвах гроба,Чему ясна причина вам одним,В своих крылах оперены особо;

И я, как смертный, свыкшийся с такимНеравенством, творю благодареньеЗа отчий праздник сердцем лишь своим.*

Тебя молю я, в это украшеньеСтоль дивно вправленный топаз живой,По имени твоем уйми томленье».

«Листва моя, возлюбленная мнойСквозь ожиданье, — так он, мне в угоду,Ответ свой начал, — я был корень твой».

Потом сказал мне: «Тот, кто имя родуДал твоему* и кто сто с лишним летИдет горой по первому обводу,*

Мне сыном был, а им рожден твой дед;*И надо, чтоб делами довременноТы снял с него томительный запрет.*

Флоренция, меж древних стен,* бессменноЕй подающих время терц и нон,*Жила спокойно, скромно и смиренно.

Не знала ни цепочек, ни корон,Ни юбок с вышивкой, и поясочкиНе затмевали тех, кто обряжен.

Отцов, рождаясь, не страшили дочки,Затем что и приданое, и срокНе расходились дальше должной точки.

Пустых домов назвать никто не мог;И не было еще Сарданапала,Дабы явить, чем может стать чертог.

Еще не взнесся выше МонтемалоВаш Птичий Холм, который победилВ подъеме и обгонит в час развала.*

На Беллинчоне Берти* пояс былРеменный с костью; с зеркалом прощаласьЕго жена, не наведя белил.

На Нерли и на Веккьо* красоваласьПростая кожа, без затей гола;Рука их жен кудели не гнушалась.

Счастливицы! Всех верная ждалаГробница,* ни единая на ложеДля Франции* забыта не была.

Одна над люлькой вторила все то жеНа языке, который молодымОтцам и матерям всего дороже.

Другая, пряжу прядучи, роднымИ домочадцам речь вела часамиПро славу Трои, Фьезоле и Рим.

Казались бы Чангелла* между намиИль Сальтерелло* чудом дивных стран,Как Квинций иль Корнелия — меж вами.*

Такой прекрасный, мирный быт граждан,В гражданственном живущих единенье,Такой приют отрадный был мне дан

Марией,* громко призванной в мученье;И, в древнем вашем храме восприят,Я Каччагвидой стал в святом крещенье.

Моронто — брат мне, Элизео — брат;Супругу взял я из долины Падо;*Отсюда прозвище ее внучат.*

Я следовал за кесарем Куррадо,*И мне он пояс рыцарский надел,Затем что я служил ему, как надо.

С ним вышел я, как мститель злобных дел,На тех, кто вашей вотчиной законной,В чем пастыри* повинны, завладел.

Там, племенем нечистым отрешенный,*Покинул я навеки лживый мир,Где дух столь многих гибнет, загрязненный,

И после мук вкушаю этот мир».

Песнь шестнадцатая