Явления - Арат Солийский
Известно, что поэма Арата была сразу с восторгом встречена его современниками. До нас дошли эпиграмммы Каллимаха (27), Леонида Тарентского (АР, IX, 25), Птолемея (Vita I) — первые в длинном ряду последующих славословий в его адрес. Традиция донесла каламбур Антигона, якобы сказанный им Арату: «Сделай Евдокса более Евдоксом» (Εύδόξωι, то есть «более славным»). Попробуем понять такие оценки. Практическую значимость астрономических и метеорологических знаний в древности объяснять не приходится. Земледелие и мореплавание необходимо требовали набора сведений первостепенных для определения сезонности полевых работ и безопасности морских предприятий. Время восхода и захода светил, природно-климатические знамения были наполнены более насущным смыслом для древнего человека, чем для нынешнего. Знания эти были освящены к тому же литературной и философской традицией. Необходимость изучения астрономии утверждается Гесиодом (важно заметить, что помимо «Трудов и дней» Гесиоду приписывалось, по свидетельствам Афинея и Плиния, и какое-то специальное сочинение по астрономии). Знатоками астрономии считались уже древние мудрецы. Фалесу приписывается авторство морской астрономии, Анаксимандру — создание первой небесной карты. Традиция сохранила имена многих астрономов, занимавшихся практическими вопросами календаря и морской навигации: Фока Самосский, Клеострат Тенедосский, Метон, Евктемон, Энопид Хиосский. Платон полагал знание астрономии обязательным для всех граждан государства (Законы VII, 809, C-D; 817 Е-818 А; 822 А-С). В гиппократовском корпусе ценность астрономических наблюдений распространяется также на медицину: умение разбираться в астрономии позволяет наилучшим образом использовать «сезонные» методы лечения болезней, избегая пагубных для здоровья перемен погоды («О воздухах, водах и местностях». 2, 10-11; «О соках». 15), что, может быть, отчасти объясняет и вышеупомянутую легенду об Арате-враче. Заметим, кстати, что поскольку предсказание погоды связывалось по преимуществу с особенностями восхождения и захождения звезд, четкой границы между астрономией и метеорологией в античности, по-видимому, не было: наблюдение небесных и метеорологических явлений могло равно относится к астрономии (Секст Эмпирик. Против математиков. V, 1-2).
Задолго до Канта «звездное небо над головой» давало повод, однако, думать не только о практической пользе астрономических наблюдений, но и об их «теоретическом», «умозрительном» смысле. Природа озадачивала наблюдателя поиском метафизических закономерностей в окружающем мире. Освященная философской и научной традицией слаженная и бесперебойная механика космоса (напомним здесь, что греч. слово «космос» указывает на многозначность глагола κοσμέω, обозначавшего процесс упорядочения и вместе с тем украшения — «порядок» и «наряд» одновременно) представала в контексте натурфилософского вопрошания о мире естественным эталоном, открывающим за очевидной красотой звездного неба «предельные» основы мироздания. Слово «явление» (т. е. буквально «доступное зрению») предполагает в греческом языке классической и эллинистической эпохи по преимуществу астрономический контекст. Явление — это все то, что можно видеть над головой и одновременно то, что скрывает свою невидимую основу.[19] Какими бы не были догадки об этой основе, она, во всяком случае, виделась чем-то более надежным, чем калейдоскоп социальной повседневности и житейских случайностей (о всевластии Случая, правящего человеческими судьбами, рассуждал, между прочими, современник Арата Деметрий Фалерский[20]).
В описании Арата величие космоса и вообще порядок природных явлений предстает разумным, богохранимым и, что немаловажно, данным человеку в помощь. Ночное зрелище звездного неба не только поражает (например, ст. 469-473), но оно же, как не устает повторять Арат, волею богов еще и служит человеку (ст. 5-13; 408-410; 419; 732; 771-772), так же служат человеку и другие приметы погоды. Соотнесенный с миром астрономии, непреложных и предсказуемых небесных явлений, мир земной обретает в контексте поэмы Арата тоже своего рода непреложность, предсказуемость и надежность.
В общем виде «Явления» вписываются в ряд мифологических и натурфилософских поэм его предшественников — Гесиода, Ксенофана, Парменида, Эмпедокла. Повторимся, однако, что в отличие от своих предшественников Арат делает акцент не на том, как и почему существует то, что существует, но на том, каково само существующее, что оно есть. Весьма показательно с этой точки зрения, что Арат почти ничего не говорит нам об этиологии приводимой им астрономической номенклатуры (позже этой проблеме будет посвящено сочинение, которое словарь «Суда» называет «Превращение в звезды» и которое по традиции приписывается младшему современнику Арата знаменитому астроному Эратосфену). Во всем тексте поэмы развернутые мифологические экскурсы встречаются всего два раза — при описании созвездий Девы (ст. 96-136) и Коня (ст. 205-224). Удивительно скупой в изложении мифов (особенно если учесть пристрастие к мифам других поэтов его эпохи, например Каллимаха и Ликофрона), Арат показателен вместе с тем их выбором, уделяя наибольшее место рассказу, касающемуся, строго говоря, не столько космологической, сколько этической проблематики. Излагаемый Аратом миф о Деве-Справедливости отличается от его изложения у Гесиода (Труды и дни. 256-264; Теогония. 901-903), сообщающего только о ее божественном происхождении и о карах, ниспосылаемой по ее наветам Зевсом на правдоотступников (при этом наказание, ниспосланное Зевсом за преступления, совершенные нечестивыми царями, по Гесиоду, терпит весь народ). Дева-Справедливость рисуется у Арата куда менее свирепой, чем у Гесиода, а сам рассказ не столько устрашающий, сколько грустный: людей наказывает не Зевс, но они наказывают себя сами. По Гесиоду, Справедливость обитает на небесах, но и там предмет ее заботы — люди. По Арату, уйдя в эфирные выси, Справедливость оставила людей окончательно: отныне ее можно найти только среди созвездий.
Арат не чужд морализующих интонаций, но далек от пророческой патетики. Его морализаторство ненавязчиво и в общем скорее латентно, чем декларативно. Если не искать непременного соответствия замысла Арата стоическому учению, то не стоит отрицать, конечно, и того, что настроение, пронизывающее аратовскую поэму, созвучно стоицизму в том отношении, в каком оно лишено навязчивого психологизма и, как мы сказали бы сегодня, не эгоцентрично (через три столетия римский ритор Квинтилиан будет критиковать Арата именно за то, что в его поэме «нет ни лиц, ни речей» (Образование оратора, X, I, 55). В формальном отношении используемые Аратом в поэме формулы обращения, побудительные конструкции предполагают как будто бы контекстуально конкретных героев, но сами эти герои по ходу поэмы меняются, заставляя слушателя воспринимать текст как бы с разных точек зрения, ставить себя на место то ученого-астронома, то интересующегося мифами эрудита, то моряка, то землепашца. Такое своебразие поэтической (и, заметим в скобках, этической) дидактики Арата три столетия спустя специально подчеркнет неизвестный нам по имени автор сочинения «О возвышенном», приведя один из стихов «Явлений» в качестве примера, заставляющего «слушателя чувствовать себя непосредственным участником действия» ([Псевдо ]Лонгин. О возвышенном. XXVI).
При очевидном разнообразии «действий», вменяемых Аратом воображаемым адресатам
