Мартин Нексе - В железном веке
Йенс Воруп был в прескверном настроении, и рысаки тотчас же учуяли это. Они больше всего любили, когда их впрягали в охотничью бричку и когда ими правил хозяин. Сегодня же с хозяином что-то неладно. Они бежали самым грациозным, танцующим шагом, на который только были способны, стараясь раззадорить его на настоящую езду, но хозяин Хутора на Ключах держал вожжи так, точно не знал дороги.
Чего ради он приехал сюда, что ему нужно было в городе? Была бы с ним Мария, они отправились бы на празднование Иванова дня в Фьордбю. Но так...
Йенс был угнетен. У него и у Марии был разный подход к жизни, и это, как ему казалось, все чаще давало себя чувствовать. Что проку в их вечных разногласиях? Не он выдумал войну и устанавливал порядок на земле! Если бы все понимали, что жизнь надо брать такой, какая она есть, не приукрашивать ее, не пускать мыльных пузырей, — было бы намного легче находить друг с другом общий язык. Но так уж Мария была создана — донельзя впечатлительная, она живет только чувством. Если, к примеру, она слышит слово «война», она думает не об ее материальных результатах, не об ее назначении, как звена в великом хозяйстве природы, а только о человеческих жертвах: о крови, о слезах, об убитых и осиротевших. Это черта, унаследованная от старого Эббе. Нильс, ее брат, такой же. Само по себе это, пожалуй, похвальное свойство, но особого проку в практической жизни от него нет.
Удивительно это во всяком случае. Ведь Фискеры крестьяне, да еще на протяжении многих поколений! А крестьяне искони во всем мире смотрят на жизнь и смерть трезво. Может быть, это объясняется тем, что они привыкли питаться мясом животных, которые являются их друзьями, часто самыми надежными, собственноручно убивая их для этого? В роду Марии есть, наверное, какая-то примесь городской цивилизации, так сказать «вырождение». Но как бы там ни было, Йенс Воруп раскаивался, что вывел Марию из равновесия, что обидел ее, хоть и против собственной воли. И он ломал себе голову над тем, как бы испросить у нее прощения. Она ведь ничего худого не думала, говорил он себе.
Как-то на одном из собраний грундтвигианской общины обсуждалось, что такое счастье. И старый Эббе встал и сказал:
— В моей жизни было, бесспорно, больше неудач, чем удачи, и глупостей я натворил немало; я часто — еще как часто! — бывал собой недоволен. И все-таки я всю свою жизнь был счастливым человеком!
Чудесное зрелище представлял собой этот седой как лунь старик, так просто открывавший свою душу. Многие из участников этого грундтвигианского собрания подумали: да, именно поэтому он и сеет радость вокруг себя. Даже Йенс Воруп, помимо своей воли, забыл в ту минуту обо всем, что разделяло его со старым Эббе, и почувствовал к нему нежность, глаза его потеплели. Мария, взглянув на него, взяла его за руку и радостно спросила:
— Ты, Йенс, тоже счастливый человек?
Вопрос настолько не вязался с настроением Йенса Ворупа, что озадачил его. Он ответил не сразу.
— Не знаю. У меня никогда не было времени чувствовать себя счастливым или несчастным, — сказал он наконец, и сам удивился, что это так.
— Но зато недоволен собой ты бывал нередко, — разочарованно произнесла Мария.
— Это-то как раз и питает его энергию, — вмешался в разговор пастор Вро, заключая беседу о счастье.
Йенс Воруп часто задумывался над тем, почему он и старый Эббе такие поразительно разные люди. Старик счастлив вопреки всему, хотя почти во всех случаях своей жизни он мыслил и действовал шиворот-навыворот, начиная с ведения хозяйства и кончая пониманием жизни и людей. Йенс Воруп ничего не мог с собой поделать: он смотрел на старика с легким пренебрежением, считал его не совсем полноценным человеком.
И все же мысль о старом Эббе ни на минуту не оставляла Йенса, он думал о нем с какой-то почти противоестественной навязчивостью, то и дело спрашивая себя, что сказал бы старик на то или другое. Как в тот раз, когда работники на хуторе забастовали по поводу плохих харчей, ничто так не мучило тогда Ворупа, как немая скорбь в глазах старого Эббе. И как Воруп ни боролся с собой, он не мог преодолеть в себе желания угадать, что думает старик по этому поводу; он так вжился в его оценку происшествия, что, помимо воли, сам увидел в нем то, что видел Эббе.
Объяснялось ли это тем, что, пока Эббе Фискер был владельцем хутора, да и при отцах и дедах его, батраки никогда не бастовали и не срамили своих хозяев, в особенности по такому щекотливому поводу, как питание? Бывали, конечно, и плохие времена на хуторе, когда люди вставали из-за стола с невеселыми лицами. Но, как бы там ни было, нужду чувствовали все одинаково. Эббе никогда в жизни не только не видел, но и не слышал, чтобы в каком-нибудь крестьянском хозяйстве один стол накрывался для хозяев, а другой для работников. У господ — да, там это делается; но не у простых крестьян. Здесь все ели один и тот же хлеб, за одним и тем же столом, вообще делили как плохое, так и хорошее, и черпали в этом силу.
Именно так возвышенно смотрел на все это старый Эббе. И по-своему он был прав: он не пострадал от этого, а почерпнул силу в дружбе с работниками. Особенно предприимчивым и энергичным крестьянином он никогда не был, хозяйство свое не поднял, не расширил. Но счастье его любило, господь бог не карал его такими жестокими ударами, как плохой урожай или мор" на животных. Если же случалась беда, все—и соседи и свои работники — приходили ему на выручку, — точно так же, как он помогал им, если у них что-нибудь не ладилось. Ну, да времена были, конечно, другие, жизнь проще, масштабы меньше. Теперь сельское хозяйство сопряжено с гораздо большим риском. Если, скажем, в одно прекрасное утро хозяин найдет в хлеву дорогостоящее племенное животное издыхающим, что пользы взывать о помощи к соседям? Ведь дело идет о тысячах, и тут важно одно — держать в порядке страховые полисы! Идиллические времена миновали, даже если старый Эббе все еще дышит их воздухом! Когда он, седовласый, чуть-чуть согбенный, проходит по деревне, все приветствуют его — и дети и взрослые, даже батраки из числа смутьянов, и те поклонятся. Он был старейшим в этой деревне—патриарх! С ним уйдет в могилу время, пережившее само себя.
Йенс Воруп был горд тем, что он дитя нового времени — времени мощных машин и постоянно растущего производства. И он не только дитя своего времени, он шагает в первых рядах! Празднично одетые жители деревни группами стояли у своих домов, кланялись ему и смотрели вслед его коляске: вон едет король Эстер-Вестера, «селитренный проповедник»! Он и прозвищем своим был горд. Для того чтобы господь бог благословил землю, недостаточно одних молитв и рукоположения, надо помочь ей искусственными удобрениями; он не устанет проповедовать это. Все, кто на что-нибудь годен, с ним заодно.
И все-таки он чувствовал себя ущемленным, а сегодня чувство это было особенно острым.
Само собой, прав он и его последователи — уже по одному тому, что они идут в ногу с веком; и когда дело касается сельского хозяйства, к ним прислушиваются. Но, пожалуй, дальше этой области авторитет их не простирался. Там, где дело касалось духовной сферы, к их высказываниям относились без всякого уважения; их сухие, трезвые взгляды на вещи вызывали в людях недоброжелательство, и когда у него или его последователей что-нибудь не удавалось, их никто не жалел. Со старым же Эббе было, как с блудным сыном, с которым гораздо больше нянчатся, чем с праведным. Даже провидение незаслуженно баловало Эббе: несмотря на его беспечность, все, за что бы он ни брался, росло и цвело. Люди его склада были милы не только богу, но и человеку, если он нуждался в помощи. А это-то как раз больше всего Йенса Ворупа и уязвляло. Над простотой и неизменной жизнерадостностью всего рода Эббе люди подсмеивались и рассказывали на этот счет всякие потешные истории: как они позволяли, например, своим батракам говорить им «ты» и спрашивали у них разрешения, когда хотели поехать погулять. И все же, если человек нуждался в дружеском участии, он шел к старому Эббе, а не к Йенсу Ворупу, шел с радостями, а чаще всего — с заботами, хотя он, Йенс Воруп, не только сидел в совете общины, но и был членом комиссии по призрению бедных и, следовательно, имел возможность оказать материальную помощь, между тем как Эббе только и мог, что утешить и дать совет. Разве он не так же справедлив, как Эббе? Нет, у него попросту больше чувства ответственности, а людям это не нравится.
Йенс Воруп сражался здесь с чем-то невидимым, и это было досадно, хотя он борьбу любил. Много больших неизвестных величин в одной задаче — это всегда неприятно. «Наш брат от старика, кроме хорошего, ничего не видел, — думал Йенс Воруп, стараясь подавить в себе горечь. — Он славный малый и не виноват, что всю свою жизнь витал в облаках». Йенс Воруп во что бы то ни стало хотел спустить его на землю и поставить обеими ногами на твердую почву. Биться с противником, который по всем статьям слабее его и только при поддержке каких-то неведомых сил выходит победителем, — это невыносимо!
