Мартин Нексе - В железном веке
Йенс Воруп сражался здесь с чем-то невидимым, и это было досадно, хотя он борьбу любил. Много больших неизвестных величин в одной задаче — это всегда неприятно. «Наш брат от старика, кроме хорошего, ничего не видел, — думал Йенс Воруп, стараясь подавить в себе горечь. — Он славный малый и не виноват, что всю свою жизнь витал в облаках». Йенс Воруп во что бы то ни стало хотел спустить его на землю и поставить обеими ногами на твердую почву. Биться с противником, который по всем статьям слабее его и только при поддержке каких-то неведомых сил выходит победителем, — это невыносимо!
Был чудесный летний день, свежий и напоенный густыми ароматами. Земля еще вся набухала всходами, все наливалось соками жизни, в воздухе пахло свежескошенным сеном, зреющим колосом. На лугах длинными рядами стояли дойные коровы; когда Воруп проезжал мимо, они поворачивали вслед ему головы и призывно мычали: они устали от стояния на привязи и как бы молили о свободе или хотя бы о перемене загона.
Йенс Воруп кивнул. Да, это вам не то, что раньше, когда вы свободно прыгали по лугам и сами выбирали себе корм. А будет еще хуже: вы и летом будете стоять в стойлах и получать размоченный и размельченный корм.
Строго говоря, вам бы и вовсе следовало исчезнуть с лица земли.
Йенс Воруп сел на своего конька — преобразование лугов в поля для посевов первосортных трав. Когда-нибудь придется к этому притти. Стойловое содержание в течение всего года — плохое разрешение задачи: коров, переведенных на искусственный корм, до предела увеличивавший молочную продуктивность животных, усиленной дойкой преждевременно загоняли на тот свет, скот заболевал туберкулезом. Единственно разумное, что оставалось, — это совершенно прекратить производство масла.
Подведя печальный баланс своим огорчениям, Йенс Воруп постепенно успокоился. Настроение у него было мирное, и немного было жаль себя. Ему захотелось домой, к Марии и детям.
Но на прямой дороге вдруг взять да повернуть назад он не мог — как-то очень уж нелепо получалось. Проехав немного, он свернул на проселок, который вел вниз к фьорду: по берегу он доедет до деревни, а оттуда повернет домой.
XIV
Высшая народная школа прихода Эстер-Вестер славилась своим местоположением. В пору ее расцвета это немало содействовало привлечению учащихся из самых отдаленных уголков страны. С возвышенности, где жили Нильс и Петра, видна была ее голубая шиферная крыша и красные зубчатые шпили, мелькавшие среди зеленых колышущихся крон густолиственных деревьев, а над всем этим развевался на ветру национальный флаг Дании. Здание школы стояло в центре парка, незаметно спускавшегося к лугам. Их перерезал фьорд, который в этой своей части не шире обыкновенной реки, так что виден только с возвышенности, а если смотреть с дороги, то кажется, что маленькие пароходы, идущие в Фьордбю, пробираются сквозь высокие прибрежные камыши.
На лугах кругом стояли стога сена. По ту сторону фьорда паслись пестрые коровы, то тут, то там наполовину скрытые камышом. Откуда-то из-под горы доносились голоса расшалившихся мальчуганов. Мария Воруп, сидя с малюткой в коляске, катившейся вниз по полого спускавшейся дороге, как-то по-особому впитывала в себя сегодня все эти шумы и ароматы. Дыхание лета мягко касалось лица и обнаженных рук Марии, как бы рассказывая, что оно обласкало по пути и клеверные поля, и морскую гладь, и сочные луга. Она слушала болтовню девочки, как отдаленное жужжание, о котором можно не думать, отвечала только да и кет и предавалась своим мечтам. Что-то перенесло ее в годы ее девичества, — то было, быть может, пение учениц Высшей народной школы, отчетливо доносившееся до нее. Ей стало грустно. Где оно, то чудесное время, когда она училась в Высшей народной школе и когда жизнь была еще полна заманчивых обещаний, сверкавших, как драгоценные сокровища, в речах восторженных учителей! Диву даешься, как это им удавалось сохранять восторженность и делиться ею с все новыми и новыми отрядами молодежи, ежегодно сменявшимися, и оставаться всегда молодыми! Они, надо думать, были глубоко верующими людьми, претерпевшими на своем жизненном пути мало разочарований, — возможно потому, что всегда имели дело с молодостью.
Когда коляска проезжала мимо парка школы, к ней подбежал Арне, игравший на улице с ребятишками.
— Дедушка и бабушка здесь! И дядя Нильс с тетей! — оглушительно крикнул он. — И танцы будут сегодня! И костры под Иванову ночь! И всякие игры! — Он захлебывался от возбуждения.
Одним прыжком он очутился в коляске и выхватил у матери вожжи.
— Ты не сможешь повернуть в ворота, — сказал он; став на колени на задней скамеечке и пустив коня крупной рысью, он въехал в ворота и подкатил к главному подъезду.
Директор школы Хэст, вышел Марии навстречу. Лицо его сияло от сдержанной радости.
— Добро пожаловать, Мария Воруп, — тихо сказал он и помог ей и малютке сойти с коляски. — Как мило с твоей стороны, что ты приехала к нам! Входи, пожалуйста!
Это сказано было так радушно! Мария Воруп не сомневалась, что он действительно искренне рад ее приезду, хотя ни она, ни Йенс никогда ничем не помогли школе с тех пор, как ее возглавил Хэст. Он был всего лишь семинаристом и в великие пророки не вышел. Слава его предшественника, знаменитого оратора, известного по всей стране в кругах Высшей народной школы, была так велика, что, хотя прошло уже шесть или семь лет, как Хэст его сменил, он все еще пребывал в тени, отбрасываемой этим светилом. Особенно прославился предшественник Хэста тем, что он на протяжении почти полугодового курса обучения в школе ежедневно читал от пяти до шести лекций, совершенно не готовясь к ним; и даже больше — он поднимался на кафедру, еще не зная, о чем будет говорить. Его излюбленными темами были рассуждения о самой жизни: об искусстве правильно жить, о сущности любви, о мужчине и женщине, и тому подобное. На больших осенних съездах случалось, что, поднявшись на кафедру, он обращался к присутствующим, прося кого-нибудь назвать ему тему. Однажды он проговорил на одну из названных ему тем, Молчание — золото, речь — серебро, более трех часов подряд, так что другим ораторам уже не осталось времени для выступлений. Точно так же, как он не знал заранее, что он скажет, слушатели его, как только он произносил последнее слово, не могли вспомнить, о чем же он говорил. Они были лишь необычайно взбудоражены, глубоко взволнованы. Это-то и делало его имя известным во всех уголках страны, где только существовала Высшая народная школа.
Хэст не выдерживал сравнения и с ораторским талантом предшественника. Он не был великим златоустом, слушая которого все забываешь и словно носишься в эфире на лебединых крыльях мысли; он не выступал без подготовки. Из окна его кабинета до глубокой ночи на улицу падал свет — это он готовился к следующему дню. У него безусловно можно было кой-чему научиться, но он не был щедро одарен богом, — он добивался своего усидчивым трудом.
Мария Воруп сознавала, что она, так же как Йенс, разделяла это общее мнение и слегка пренебрежительно смотрела на Хэста и его работу. Никогда ничем она не была полезна ему, даже лошадей своих ни разу не предложила, когда учащаяся молодежь совершала какую-нибудь экскурсию, и ни разу не позвала учащихся к себе в гости. Поэтому ее несколько смущала сердечность Хэста. Будто угадав это, он, поднимаясь с ней по лестнице, сказал:
— Все, что так или иначе связано со старым Эббе, нам дорого!
Наверху, в просторном кабинете директора, Мария уже застала своих, Отец стоял у книжных полок и рылся в богатой библиотеке Хэста. Анн-Мари и Петра удобно расположились в глубоких кожаных креслах. Мария с удивлением отметила про себя, что обе они кажутся здесь совсем другими, она их такими и не знает. Какие они веселые, непринужденные! «Здесь, видно, свой мир, в котором посторонним места нет», — подумала она с легкой завистью.
— А где Нильс? — спросила она.
Нильс Фискер находился в зале собраний, где происходило соревнование гимнастов между командой Эстер-Вестера и командой, прибывшей с другой стороны — со стороны фьорда. Нильс был судьей.
— Но они уже скоро кончат, — сказал старый Эббе. Через некоторое время обе команды, одетые в белые костюмы, промаршировали по дороге с песней «В ногу шагайте, друзья» и вошли в парк. На большой зеленой лужайке они выстроились, прокричали «ура» своим тренерам и рассыпали строй — кто бросился на траву, кто тут же на лугу принялся состязаться в силе с товарищем, кто кувыркался, кто ходил на руках. В белой легкой обуви, в холщовых брюках и белых рубашках они представляли собой красивое зрелище. Девушки в летних светлых платьях кружились по дорожкам вокруг лужайки и пели песни Ивановой ночи.
Но вот зазвонил большой колокол, созывавший на ужин, и Хэст повел гостей в подвальный этаж, где находилась столовая — огромное, высокое помещение. Она была построена в пору расцвета школы, когда в ней бывало не меньше двухсот учащихся одновременно, и теперь казалась чересчур большой. На длинных столах, покрытых белой оберточной бумагой, стояли большие блюда с бутербродами и кувшины с молоком и фруктовой водой. Со смехом и гомоном ринулись в столовую юноши и девушки, они сильно проголодались.
