Секс и судьба - Франсиско Кандидо Хавьер
И поэтому, переступая порог указанной комнаты, Немезио был убеждён, что сопровождает живой пример материнской нежности.
Удручённый Клаудио встретил вновь прибывших сдержанно и со вниманием. Поначалу он чувствовал себя внутренне неловко… Затем пришло смирение. Он слишком много выстрадал, чтобы позволить себе протестовать, и понял достаточно много за эти тревожные дни, чтобы жаловаться теперь. Впрочем, встретив Немезио, он посмотрел на него взглядом сражённого человека, который просит у другого сочувствия и помощи. После представлений, сделанных его женой, они искренне обнялись, и он почувствовал себя учеником на экзамене.
Торрес, которого он так хорошо знал, показался ему, несмотря на расстояние, каким-то другим. Он знал, что тот ухлёстывает за его дочерью во время праздничных вечеринок, и иногда вынужден был сдерживать своё желание побить его, удаляясь в смирении от оживлённых мест, чтобы избежать проявления неуважения. Но теперь он рассматривал его лицо, наполненный новыми чувствами. Он словно ощущал себя на испытании понимания и терпимости. Перед ним в один миг возникли христианские духовные учения, которые ранее преобразили его и неподвижно лежавшую Мариту, он устремил свой взгляд на Немезио и Марсию, и заключил, что не ему судить этого человека, использовавшего его семью. Автоматически он вспомнил Иисуса и его урок о первом камне… Он быстро сравнил ситуации и почувствовал себя на более низком уровне. Торрес проводил свободное время с молодой девушкой, дочерью другого мужчины. Но и сам он, не колеблясь, злоупотребил своей собственной дочерью, изолировав её с помощью гнусного подлога. По какому же праву он, стоя перед своей собственной угнетённой жертвой, возьмёт на себя роль судьи?
Несомненно, заключил он во время этого мгновенного раздумья, его духовные друзья привели к нему коммерсанта, которого он ненавидел, чтобы испытать его внутреннее обновление. И ему также предстояло взвешивать все свои действия, смиренно сказал он себе, чтобы видеть, кем он стал, в глубине своего сознания.
В эти секунды испытания он обратил свой взгляд на супругу и уже более не увидел «донну» Марсию, сердечного врага стольких лет. В свете новых концепций, которыми он стал подпитываться, это лицо, которое чрезмерный макияж делал похожим на куклу, скрывало неудовлетворённую душу, и он лично был у истоков этих бедствий. Он разрушил её мечты почти сразу же после свадьбы. Он вспомнил, как безжалостно и откровенно скучал в присутствии супруги, в ту пору наивной и простодушной, только лишь потому, что видел её бесформенной, во время беременности, которая должна была явить миру Марину, и как он перенёс на Араселию свои инстинкты дикаря. Начиная с того шока, когда ей пришлось поднимать двух девочек вместо одной, истинная личность Марсии исчезла. Она была постоянно в расстройстве. А он, вместо того, чтобы исправиться, вновь обретя ту Марсию, никогда не оставлял своей страсти к приключениям. Как предъявлять обвинения жене, если ты сам во многом виновен? Ничто не мешало ему избежать этого самоисследования, поддержав тривиальные разговоры. Но он заключил, что не сможет кривить душой. Он предпочитал проверять себя, выносить себя… Он заметил, что Немезио и Марсия в ожидании дивились его манере поведения, и больше ради того, чтобы не стеснять их, чем не подпасть под их критику, он обратил свой взгляд на изуродованную дочь, которую поддерживали в физическом теле лишь энергии Морейры, в сочетании с искусственным питанием, и сказал отцу Жильберто голосом, полным страдания:
— Посмотрите, сударь… Нашей дочери очень плохо…
В молчании вновь прибывшие смотрели на этот ещё дышащий труп…
«Донна» Марсия почувствовала себя охваченной ужасом с примесью жалости, но взяла себя в руки.
Со своей стороны, Торрес сжал кулаки в многозначительном жесте нервозности. Истощённая девушка отсылала его к образу Беатрисы. Он инстинктивно отступил назад, пытаясь приблизиться к отцу Марины, чтобы выразить ему свои дружеские чувства, но увидел, как Клаудио, поднеся платок к лицу, безрезультатно пытался сдержать слёзы, которые каплями скатывались по его обросшему подбородку.
И тогда госпожа Ногейра решила действовать.
Будучи в расстройстве, не только из-за ухудшения состояния своей питомицы, но и видя неожиданную чувствительность своего мужа, она достаточным образом взяла себя в руки, чтобы говорить с уверенностью.
Она дозировала истины, услышанные ею от врача, уважая страдания своего супруга, вновь резюмировала версию несчастного случая, которую сама же и придумала, чтобы отвечать на вопросы друзей, она стала извиняться за травму, которая теперь одолела Клаудио. Она также признавала себя страдающей, вежливо заметила она. Но видя своего мужа затопленным печалью, она сказала, что не видит иного выхода, как усилить своё собственное сопротивление, чтобы не потерять контроль над ситуацией.
Проливая обильные слёзы, её супруг понял, что она лжёт, чтобы оказать впечатление, и выстраивает красивые фразы с целью заставить поверить, что она не покидала больницы. Но он не стал противоречить её утверждениям.
Он ограничился тем, что плакал в молчании. Вместо возмущения, которому он предался бы раньше, когда видел, как она лжёт, он ощущал теперь лишь огорчение. Он видел себя странником, который разбросал свои лохмотья по всей дороге, и был вынужден теперь повторять это, но в обратном порядке…
Подтверждая свои ощущения, «донна» Марсия встала и, сдерживая отвращение перед неприятным запахом постели, поправила подушки под головой безжизненной дочери, дав услышать несколько слов нежности, и видя, что Немезио не чувствовал себя расположенным вдыхать вонючие испарения почечного процесса, сказала, что господин Немезио не может долее оставаться в больнице. Что касается её, то пусть Клаудио подождёт её. Она чуть позже вернётся.
В воздухе таяли слова прощания и протесты солидарности.
Присутствовавший брат Феликс, следивший за встречей во всех подробностях, сказал мне, что если я вернулся в больницу в рамках работы, то мне было бы полезно, всё по той же причине, вернуться в семейный очаг Немезио, чтобы оказать помощь Марине, у которой проблема одержимости лишь ухудшалась. И было бы, добавил он, интересно, чтобы я сопроводил обоих посетителей, чтобы изучить их реакции по окончании помощи.
Я уселся в машине в обратный путь.
Контролируя себя, Торрес выбрал самый длинный путь и поехал как можно медленнее.
Мучение Ногейры рождало в нём фальшивые впечатления. Сравнивая себя с ним, он считал себя человеком с жёстким темпераментом, который ещё несколько дней назад присутствовал при кончине своей собственной спутницы, не сломавшись, тогда как отец Марины утопал в слезах, стоя в ногах у приёмной дочери, чьё положение в эти самые мгновения напоминало спокойствие морга.
Время от времени он
