Секс и судьба - Франсиско Кандидо Хавьер
Мы помогали ему, под пронзительным взглядом Морейры, который отмечал всё с жаждой прилежного ученика.
Операция, насыщенная восстанавливающими силами на физическом плане, принесла большое облегчение девушке, улучшив её общее состояние. Сфинктер мочеиспускания больше расслабился, дыхание стало более свободным, и она погрузилась в спокойный сон.
Клаудио вызвал медсестру, и пока она переодевала Мариту, трое мужчин побеседовали в соседней комнате. Зная, что Ногейра никогда не контактировал с религиозными принципами, Агостиньо протянул ему принесённую с собой книгу, экземпляр Евангелия в толковании Спиритизма, и тот пообещал вернуть её на следующий день.
3
Вернувшись в комнату, Клаудио погрузился в себя, снова и снова размышляя…
Снаружи была чёрная как уголь ночь, а в доме — тишина, едва прерываемая свистящим дыханием его дочери… Если бы Саломон был выражением нежданного вмешательства, думал он, возможно, он бы не задержался на этой теме. Торговец лекарствами, изложивший ему события той ночи, вызывал у него симпатию и благодарность, казался ему очень добрым человеком. И поэтому, в своей простоте доброго человека, с которой он представился ему, он мог бы быть ни кем иным, как искренне верующим, нашедшим, к сожалению, своё прибежище в суеверии… Но Агостиньо возбуждал его разум. Удачливый и образованный коммерсант, он не поддался бы так просто на обман. Он знал утончённость его рассуждений, его честность. С другой стороны, у него, должно быть, достаточно более выгодных занятий, которым он мог посвящать своё внимание и время.
Что же это за доктрина, способная привести уважаемого и богатого человека к молитве в больничной палате, плача от сочувствия к бедняжке в подобном состоянии, стоящей у края могилы? Какие принципы могли вынудить образованного, богатого человека забыть о себе в деле помощи несчастным, доходя порой до того, чтобы не пренебрегать касаться испачканных фекалиями тканей, пропитанного той любовью, которую лишь родители ощущают в глубине своих сердец?
Он смотрел на спокойно спящую Мариту и вспоминал о двух преданных мужчинах, которые принесли ему облегчение, ничего не требуя взамен… Он, который никогда не касался религиозных учений, который обычно проявлял к ним явное и очевидное неуважение, находился теперь перед лицом целой серии «почему».
В угнетении, он ощущал себя мучимым жаждой сделать, узнать что-то… Без флюидной поддержки Морейры, который отдавал все свои энергии девушке, лежавшей неподвижно на постели, он подумал о сигарете, но в глубине своей души говорил себе, что желает уже не сигарету.
Он желал выйти, бежать навстречу Агостиньо и Саломону, чтобы говорить с ними о вере в Бога. Он хотел знать, как они пришли к подобному уровню верования. Оба они уменьшили груз, который давил на его дочь… В этот момент он спрашивал себя, достоин ли он сам жалости. Марита отдыхала сном жертв, которых справедливость бережёт в нерушимом покое сознания, тогда как он проживал тысячи мучений в бессонных ночах преступников!… Он знал, что ущербен душой, что он — потерпевший кораблекрушение, тонущий в вихре отчаяния… Он хотел бы прибиться к кому-нибудь, к чему-нибудь. Простой корешок доверия защитил бы его от абсолютного краха!… Одиночество душило его. Он изголодался по компании.
Я внушил ему мысли о чтении. Пусть он откроет книгу, которую сейчас получил. С книгой можно будет говорить в молчании, она будет его спутником. Не надо было пытаться за один раз переварить все наставления. Пусть он читает отрывками, здесь и там; пусть он собирает идеи, отбирает концепции.
Он усвоил мои выводы и открыл книгу, принявшись искать советы. Он всё ещё пытался как-то реагировать, проявляя свою неспособность, волнение. У него не было ни малейшей частицы спокойствия, чтобы посвятить себя чтению книги, Но я настоял.
Нервные пальцы пробежались по оглавлению. Он прошёлся взглядом по обозначениям. В главе XI он остановился на пункте, озаглавленном: «Милосердие к преступникам». Эти слова захватили его расстроенный мозг, словно огненными зубцами. Он чувствовал себя приговорённым невидимым судом. Да! — сказал он себе с печалью, — необходимо исследовать себя. В своей манере видеть вещи, он считал себя злодеем, избежавшим тюрьмы. Весь день его уважали и в нём видели нежного отца здесь, под этой крышей, тогда как он считал себя насильником, убийцей детей… Он носил в себе неизлечимую боль того, что довёл свою дорогую дочь до безумия и смерти!… Какие обвинения вынесет ему эта книга? Он заслуживал того, чтобы выслушать приговор, будучи рядом с той, которая пала под его разрушительными ударами…
Он стал искать указанную страницу и, о, сюрприз!… Книга не проклинала его. Он читал и перечитывал те фразы, где звучали мягкость и понимание. Он отождествлял себя с призывом к братству и сочувствию, который не описывает совершивших преступление как инфернальных существ, исключённых из Божественной Сферы. Небольшое послание приглашало к терпимости и заканчивалось просьбой к молитве во благо тех, кто изнемогает в бездне зла.
Слёзы в изобилии катились из его глаз!… Слова призывали его к разуму. Он отдавал себе отчёт, что мир и жизнь должны купаться в глубоком милосердии. Он считал себя убийцей и находился здесь для пересмотра своего собственного пути, с достаточной ясностью, чтобы анализировать и размышлять… Этот первый контакт с истинами духа раскалывал его сверху донизу его цитадель атеизма. С жадностью измученного жаждой человека, пересекающего пустыню, он погрузился в тексты, чьи просветительские и утешительные идеи возвышенно били ключом, словно потоки чистой воды. Он пробежал по многим темам… Он получил поверхностные знания по перевоплощению и множеству миров, он размышлял над чудесами милосердия и над богатствами веры, при помощи бессмертных призывов христианства, которое сейчас и здесь возрождалось для него, согревая ему сердце!…
Когда он посмотрел на часы, стрелки показывали два часа утра.
Четыре часа он провёл, погружённый в книгу, даже не отдавая себе в этом отчёта. Он чувствовал себя совершенно другим. Его мозг просветился, наполненный обновительными мыслями, которые порождали в нём страстные вопросы. Это было учение, позволявшее ему свободно чувствовать и задавать вопросы, словно ребёнку на руках у матери… В действительности, он задавался вопросом, если бы Бога не существовало, если бы не было других жизней, кроме как на Земле, для чего бы ему было предаваться такому глубокому раскаянию? Если всё в существовании кончалось животным началом и грязью, какие причины диктовали бы ему ту нравственную пытку, которую создавали его противоречивые чувства перед своей дочерью? Он так
