Саттри - Кормак Маккарти
Здрасьте! позвал он.
Она подскочила, как раненый лось, и ударилась о леера в дальнем углу мостков, глаза выпучила, а отвисшая грудь ее вздымалась под тряпьем, что было на ней вместо рубашки. Он похоже, не заметил, сидя с обычной безучастной улыбкой посередине своей самоубийственной лодчонки, у которой поперек носа хромированными буквами значилось «dod», а самодельное весло лежало у него на коленях и капало. Мировецкий какой денек, а? сказал он.
Боже правый, ответила она, совсем было подумала, меня законники счас сцапают. Не смей ко мне больше никогда так подкрадываться, слышишь?
Так точно, мэм, сказал он, не лицо, а цветочек на теплом солнышке.
Она оглядела его сверху. Он просто сидел и улыбался. Она вновь уселась на ящик, с которого вскочила, и опять принялась за фасоль.
Я вон там через речку живу, сказал он. Видал вас всех в церкви в воскресенье.
Она кивнула.
Вот и подумал спуститься да поздоровкаться.
Она взглянула на него запавшими глазами.
Ну и вот, сказал он, возясь с веслом. Вот, здаров.
Здаров, ответила она.
А остальная семья ваша сегодня где?
В город пошли.
Вас сплошь в одиночестве оставили, а?
Она не ответила.
Он огляделся и прикинул, насколько высоко солнце. Похоже, еще теплеть будет, я бы сказал.
Возможно, она не расслышала.
А вы б? спросил он.
Она посмотрела на него сверху вниз. Раскраснелась, жидкие волосы слиплись на потном лице. Прикидываю так, сказала она.
Самое главное в этой вот лодке. Раскаляется, как двухерная… как что угодно, раскаляется. А еще в воде сидит, где вроде б должна остывать.
Да, ответила она.
Я в ней как-то раз чуть не утонул.
Угу.
Вообще на плаву не держится.
Он черпанул веслом, чтоб не снесло по течению.
Как прикидываете, когда вернутся?
Не знаю.
А парнишка ваш в школу ходит?
Иногда ходит. Сейчас нет.
А я вот школу просто презираю. А что это у вас за шкуры?
Енотовые. Или были енотовые.
Хэррогейт нагнулся и сплюнул в реку, и вновь выпрямился. А сколько вообще лет вашему парнишке?
Она посмотрела на него. Посмотрела на приблуду, в которой сидел. Сказала: Еще не настолько он вырос, чтобы в такой вот кататься.
Где, в этой вот? Ексель. Да ее и динамитом не потопишь.
Она высыпала газетку фасолевой лузги за борт. Хэррогейт посмотрел, как уплывают выпотрошенные стручки.
Старина Саттри мой друг. Вы ж его знаете, не?
Нет.
Он тут ел с вами как-то вечером. Переметы ставит. Говорил, что с вами знаком.
Она кивнула, и накренила фасоль в кастрюле, и встала, и вытрясла сор из складок своей юбки.
Он мой друг, сказал Хэррогейт.
Она наклонилась и подобрала кастрюлю очищенной фасоли, и отбросила с лица волосы.
Он в ней ездил, сказал Хэррогейт. В этой вот самой лодке. Саттри.
Они шли по путям, городской крыс у правого локтя Саттри, то и дело тяня шаг, чтобы перешагнуть через шпалу, руки засунуты в задние карманы и обхватывают каждая по тощей ягодице. Он смотрел под ноги и качал головой.
Что им говоришь?
Говоришь им?
Ага. Говоришь.
Черт, да что угодно говори. Не имеет значения, они не слушают.
Ну что-то же надо сказать. Что говорить?
Попробуй подойти в лоб.
Это как?
Ну вот как один мой дружбан. Подошел к этой девахе и говорит, мне б точно хотелось себе киску-малютку.
Без балды? И что она?
Говорит, мне тоже. У меня здоровенная, с твою шляпу.
Ай, бля, Сат. Ладно тебе, что им говоришь? Ух какие на ней дойки же здоровущие.
Это есть. Не думаешь, что она для тебя слишком старая?
Да ей столько же, сколько и мне.
Что ж.
Как так обустроить, чтоб они одежду стаскивали. Вот что мне, ей-богу, хотелось бы знать.
Берешь и стаскиваешь.
Да ладно? Ну а что она делает, пока стаскиваешь? В смысле, черт, она что, просто в окно смотрит или что-то? Я вообще всего этого не понимаю, Сат. Все это для меня как-то тягостно.
Они свернули с полосы отчуждения и пошли по собачьей тропке, Саттри ухмылялся. Скажи ей, что на ней ух какие дойки здоровущие, сказал он.
Жопа, произнес Хэррогейт. Да она тогда мне точно по мордасам надает.
Вверх по реке они вернулись, когда уже настала середина лета. Жилую баржу чокнутого вида бросили в Ноксвилле и поехали автобусом со своими постелями и домашней утварью в тюках. Саттри проводил их обещаньями, о которых долго жалел.
Неделю спустя его добуксировали до речных рукавов, и он погреб вверх по Французской Широкой. После девяти часов на веслах он втащился на берег и выполз со своим одеялом, и уснул мертвецким сном. У него была веская причина вспоминать Вилдада с Клинча, кто, бывало, притапливал свой ялик и спал в нем под водой, чтоб насекомые не докучали.
Проснувшись в дымной заре, он почувствовал себя чужим и замаранным, встал лагерем в этой глухомани вместе со своей запятнанной лодочкой и усталостью. Как будто город оставил на нем свой отпечаток. Чтоб никакой жуткий дух не поверял ему тайны в этом лесу. Он съел два сэндвича, которые брал с собой, и выпил виноградного напитка, сидя на том берегу и наблюдая, как по реке плывет каролинская утка, словно раскрашенная подсадная, скошенная к своему двойнику на оловянной глади.
Он греб вверх по реке, пока не добрался до пристани в ручье Бойда. Руки у него распухли и не разгибались, как когти, а ялик хотелось видеть на речном дне. Он вошел в лавку и выпил два холодных напитка, а третий взял с собой, хлебать по дороге. Выходя обратно на ярящийся солнечный свет, увидел, что в жестяную вывеску сиропа от кашля на фасаде лавки встроен градусник. Красная черта в стекле бежала снизу доверху и где-то там терялась. Налитыми кровью глазами он с ненавистью посмотрел на шкалу, повернулся и харкнул виноградным сгустком слизи в испекаемый мир. Ни одна муха не шевельнулась.
Наткнулся на них он вскоре после обеда. Миновал громадный и вонючий нанос ракушек на южном берегу и пробился еще выше по реке сквозь быстрину посильней, таща ялик за собой вверх по отмелям, перекинув конец через плечо, цепляясь и расталкивая заросли берегового орляка, вода очень холодная и чистая. Разбили лагерь они, как цыгане, под сланцевым обрывом, и среди деревьев поднимался дым. Ялик на берегу был весь в странных
