Саттри - Кормак Маккарти
Он спустился на старую дорогу с лесоповала мимо развалин лагеря ГКООС[25] и свернул через леса к каменному мосту за засохшими или голыми деревьями. Дорога пересекала выше. Речная тропа шла сквозь низкую каменную арку вдоль полосы наносов, где у бледных мокрых комьев подтирки лежали почернелые говехи.
Когда через горы прокладывали дорогу, сюда вдоль реки приехал всадник, гравий приперчивал воду за конскими копытами, а лошадь тянулась поджарая и плоская, а всадник, раскрыв глаза пошире, вцепившись в поводья. Двое мальчишек, удивших с моста, смотрели, как он процокал внизу и проехал под ними. Они перешли на другую сторону моста поглядеть, как он поедет дальше, но лошадь уже оказалась ниже по теченью, стремена привольно болтались, сама выбежала без всадника на галечную отмель и в реку, взорвавшись паром. Бледная ширь буланого бока повернулась в холодном зеленом омуте.
Всадник так и не возник. Его нашли, он висел черепом на стальном пруте, торчавшем из новой кладки, слегка покачиваясь, руки вдоль боков, а глаза слегка скошены, как будто желал разглядеть, какова же природа той штуки, какой ему пробило мозги.
Саттри поднялся по узкому распадку и углубился в горы. По старым сухим руслам обкатанных водой камней, лежавших на лесной подстилке. Борода у него отросла, а одежда спадала листвой. На таких высотах деревья были приземистым ельником, и темным, и гнутым, и ничего в нем не шевелилось, кроме него, и ветра, и воронов. Ели стояли темные и лишенные глубины в тени высоких расколотых лощин, против неба церемониального и монашеского, восходящего в сумерках.
Он пристрастился больше спать, а от ходьбы у него кружилась голова. Часами наблюдал он за костром, причудливым раскаленным миром оседающих угольев, оранжевых гротиков, и как дерево выглядело в нем расплавленным или полупрозрачным. У него теперь начало возникать сопровождение.
Сначала в снах, а потом и в полусне. Однажды при полном свете осеннего полудня увидел он, как из лесов возникает проказливое привидение и идет перед ним по тропе, полураззявив рот и со встревоженным видом. Саттри сел в мох и пребывал. Леса выглядели слишком уж зелеными для этой поры. Не прошло еще и двух дней, а он уже едва соображал, пригрезилось ему или нет. Лежа на гравийной косе, опустив кончики пальцев в ледяную воду, он видел свое лицо над песчаным дном ручья, изменчивое изображенье, жесткое рядом с собственной темной тенью. Потянулся, и склонил губы, и пососал из протекавшей воды. Вкус железа и мха, и шелковистая тяжесть на языке. Тритон, маленький, оливковый, спрыснутый краской, стрелой метнулся вниз вдоль валуна ко вскипевшей зелени омута поглубже. Вода пела у Саттри в голове, как вино. Он сел. Зеленая и качкая стена лавра, да возносятся голые деревья. Проговаривая в приподнятости лесного ветра некую азбуку древесного немого. Камни лучились булавками света, почти голубыми. Саттри ощущал, как по загривку его и лопаткам проволакивается глубокая и зябкая вялость. Он ссутулился и скрестил запястья у живота. Смотрел он на мир невероятной прелести. Кровь старой кельтской праматери в какой-то задней светелке его мозга подвигала его беседовать с березами, с дубами. В лесах все время вспыхивало прохладное зеленое пламя, и ему слышались шаги мертвых. Все от него отпало. Он едва ли умел определить, где заканчивается его существо или начинается мир, да и без разницы. Он лежал навзничь на гравии, земная сердцевина сосала ему кости, вертячее головокружение мгновенья с этой иллюзией, что падаешь наружу сквозь синее и ветреное пространство, через дальнюю сторону планеты, мчишь сквозь высокие перистые облака. Пальцы его вцеплялись во влажные горсти с отмели, обкатанные леденцы сланца, мелкие холодные лепешки гранитных слезинок. Он выпускал их из пальцев гладким перестуком. Чуял несмазываемое вращенье земли под собой, и чашка воды лежала у него в животе такой же холодной, как и тогда, когда он ее выпил.
Тем вечером он прошел через детское кладбище, вправленное в карниз на склоне и заброшенное всеми, если не считать бурьяна. Другой церкви, кроме каменных оснований церквушки поблизости, тут не было, и листья падали редкие и медленно, там и сям, а он читал имена, голые надгробья почти совсем сгинули в ненастьях прошедших пор, скрижали эти накренены или упали, права на клочочки земли против всех исков. Буря не отступала от него дни напролет. Он повернулся в пепельных сумерках, сей сад рано усопших пересекая по бурьяну, посеянному ветром. Бурый жасмин среди крапивы. Он видел, как фигурки, слепленные из праха и света, вращаются в отбитом конце бутылки, марионетки с паука ростом в некоем миниатюрном балете там, в пурпурном стекле, так легко подернутом прядями паутинных очесов. Пропела на камне дождевая капля. Колокол, громкий в первозданном безмолвии. Загнанный немо и протестующе через темневшие, продутые ветром поля, он увидел без удивленья, как идут мовеиновые монахи в паутинных клобуках и сандалиях, вырубленных из сношенных сапог, хлопая грубым шарканьем по булыжным тропкам в старый каменный городок. Темные и дребезжащие, вздергивались буревестники – и вырывались, как пепел, и мыши спускались по бороздам домой, словно хвостатая картечь.
В сумерках он пересек кромешно зеленый лесок, сумрачно заросший папоротниками, пышными и па́рившими растениями. Пролетела сова, гнутокрылая и беззвучная. Он наткнулся на лошажьи кости, отполированную реберную колыбель, стоящую средь папоротников бледно и зеленовато фосфоресцируя, и клиновидный череп, ухмылявшийся в траве. В этих безмолвных бессолнечных галереях он постепенно начал ощущать, что до него здесь прошел другой, и каждую росчисть, на которую выходил он, казалось, только что покинула фигура, тут сидевшая, и вставшая, и пошедшая дальше. Некий двойноход, некий иносаттри избегал его в этих лесах, и он боялся, а ну как фигура эта не встанет и не украдется прочь, и ему, стало быть, придется прийти к самому себе в этом неведомом глухом лесу, он будет ни залатан, ни исцелен, а скорее навеки выпущен безмысленно ковылять, пуская слюни, с призрачным дубликатом своим от солнца к солнцу по враждебному полушарию.
Той ночью
