Саттри - Кормак Маккарти
Он обшаривал подземелье, покуда, как он решил, не настал вечер, и, когда вновь вынырнул у подножья резервуара, удивился, что день истощился едва ли наполовину. Оглянулся на резервуар снова, но ему не хватило мужества спускаться туда опять.
В тот вечер он зашел к Хэррогейту на бивуак под мостом, но не обнаружил там ни единого признака, что тот был дома. Поутру перед рассветом он проверил переметы и снова отправился его искать.
Он заглядывал в узкие боковые проходы и присматривался к язычкам слякоти на каменных полах пещеры, не видно ли где следов, но тут, кажется, никто не путешествовал много лет. Имена и даты на камне состарились. Киммерийцы ушли, не оставив потомства. Какая-то нехватка авантюризма в душах публики поновее или недостаток любви к темноте. Его свет обегал потолки, килеватые купола, каменные гребешки и случайные висячие шпили. Ребристое нёбо каменного чудовища в коме, с громадной увулы каплет ржа. Лезвия ложного куспидина. Гематит густо-винного цвета с жилами железа, сгусток в форме каменного потроха. Или малахит в копролитовых испражнениях, каменные какашки, облепленные латунной прозеленью.
Он находил бледных тритонов с громадными глазами, и держал их, холодных и дрожащих от страха, у себя на ладони, и смотрел, как колотятся у них крохотные сердечки под голубыми и видимыми косточками их грудок с наперсток. Своими крохотными щупиками-лопаточками они, как дети, хватали его за палец.
В конце дня он набрел на куски света наверху стены тоннеля, и присел на корточки, и прислушался, и ему показалось, что слышит очень слабые и далекие крики детей. Он выключил свет и посидел в темноте. Сидел так сколько-то. Детские голоса удалились. Три фигуры света на полу грота начали взбираться на дальнюю стену. Немного погодя он встал и со своим собственным светом двинулся обратно, туда, откуда пришел.
На четвертый день на клочке серого суглинка он обнаружил отпечатки ног. Теннисок, и притом больших. Он поставил внутрь следа собственный башмак. Чуть дальше увидел свежую обертку от батончика. Прошел через обширную каверну, где весь свод выстилали летучие мыши, их кожистые локти топорщились во сне, неумолчный тонкий ропот их писка, словно бессчетные крики, что, должно быть, слышал епископ Гаттон в своей башне перед тем, как его пожрали мыши[24]. Саттри двигался дальше, по кариозным исподам города, через черные и слюнявые полости, где сочились мерзкие жидкости. Он и не знал, насколько город полый.
Воздух становился все более нечист, вздымавшаяся серная вонь стоков. Там, где вонь сгустилась больше всего, он и нашел съежившегося городского мыша. Тот опирался на стену и, повернув голову, смотрел вдоль тоннеля на приближавшийся луч света. Выглядел он как что-то такое, что может вскочить и удрать в нору. Саттри присел перед ним на корточки и оглядел его.
Как насчет мне в глаза не светить, сказал Хэррогейт.
Саттри опустил фонарик. Лица у них почернели, как у горняков или менестрелей, и на городском мыше были обрывки одежды, а весь он был в нечистотах. Истинная весть о человеке – тут, внизу. Он опустил взгляд на лужицу света.
Я думал, я умер. Думал, я тут умру.
Ты в норме?
Тут люди были.
Что?
Тут были люди.
Тебе померещилось.
Я с ними разговаривал.
Пошли.
Не хочу, чтоб меня таким видели.
Саттри покачал головой.
Я б дал десять долларов за стакан воды со льдом, сказал городской мыш. Наличкой.
* * *
Саттри порой видел ее на улице, в рассветные часы до того, как проснется мир. Крюкогорбая карга перемещалась мрачно и согбенно в бесформенном платье из мешковины, выкрашенном в смертельно-черный кампешевой щепой и протравленной фустиком. Паучьи руки ее стискивали плат из шерсти, снятой с мертвой овечки. Увечная матрона ковыляла сквозь сумрак с эдакой узловатой палкой все мимо, мимо. За мост в последние часы ночи собирать травы на откосе южного речного берега.
Джоунза он видал все эти летние вечера. Сидел с друзьями под ветродуем в клетке размером с самолетный пропеллер и в воющем сквозняке пил каплющие пива и наблюдал, как картежники во влажных рубашках бормочут, и курят, и сдают. Джоунз о ведьме больше не заговаривал. Затем однажды вечером подался к Саттри, сидевшему за мраморным столиком. Слышь, так она сюда не придет? сказал он.
Кто.
Он хлюпнул носом. Глаза его дернулись в сторону, но он, казалось, следит за карточным столом. Та старая черномазая ведьма, сказал он.
А, вымолвил Саттри. Она так и сказала.
Черный кивнул.
Сходил бы да поговорил с ней?
Он пожал плечами.
Она сказала, ты не насчет себя хотел ее увидеть.
Он посмотрел на Саттри и вновь перевел взгляд обратно на стол. А насчет кого, она сказала, я хочу ее увидеть.
Насчет твоих врагов.
А, произнес Джоунз.
Вечером они прошли сквозь белую акацию, саранча, в ней поселившаяся, орала в зелени, под громадными цветами газет, и в исходившую паром чашу.
Она возилась у себя в огороде, нагнулась с мотыгой, фигурка размером с ребенка. Самокрашенный черный ее наряда вылинял на спине и плечах от солнца. Увидев их, выпрямилась и ушла в дом. Они пересекли двор. Мимо рядков с помидорами и поздних турецких бобов. Саттри постучал в дверь, и они постояли, разглядывая лужок. Немного погодя постучал опять.
Вышла к двери она с непокрытой головой и в очках. Отступила вбок, чтоб они прошли, как будто их ждали.
Они двинулись за нею по коридорчику почти что в полной темноте к открытой двери, за которой стоял стол и горела лампа. Джоунз пригнулся, чтоб войти, Саттри следом. Они стояли в кухне. Саттри огляделся. Стены были увешаны фотоснимками, стекло все потускнело от жира. Он нагнулся рассмотреть клан черных, человек тридцать или больше, все выстроены по ранжиру, старые патриархи, мужчины и женщины, и детишки, постепенно исчерпываясь, а посередине сидела закутанная в платок словно бы вся обугленная макака-резус.
Она стояла на другом краю кухни, а свет
