Под знаком незаконнорожденных - Владимир Владимирович Набоков
Он перечитал написанное и вычеркнул ведьму на метле, после чего принялся ходить по комнате, засунув руки в карманы халата. Из-под кресла на него таращился грегуар. Урчал радиатор. Улица за плотными синими шторами была тиха. Мало-помалу его мысли вернулись в прежнее таинственное русло. Щелкунчик, раскалывавший одну полую секунду за другой, вновь набрел на секунду, обильную содержанием. Появление нового фантома сопровождалось неясным звуком, похожим на эхо далекой овации.
Ноготок поскреб, постучал.
«В чем дело? Что вам нужно?»
Ответа не последовало. Гладкая тишина. Затем отчетливо слышимая рябь. Затем снова тишина.
Он открыл дверь. Там стояла она в ночной рубашке. Медленный перемиг скрыл и вновь обнаружил странную пристальность ее темных матовых глаз. Под мышкой она держала подушку, а в руке будильник. Она глубоко вздохнула.
«Прошу, впустите меня, – сказала она, и ее маленькое белое личико с чем-то лемурьим в очерке умоляюще сморщилось. – Мне страшно, я просто не могу оставаться одна. Я чувствую, что скоро случится что-то ужасное. Можно я переночую здесь? Пожалуйста!»
Она на цыпочках пересекла комнату и с величайшей осторожностью поставила круглый будильник на ночной столик. В пронизывающем свете лампы за легкой тканью ее облачения проявился персиковый силуэт ее тела.
«Вы не против? – шепнула она. – Я свернусь клубочком, вы и не заметите».
Круг отвернулся и, стоя перед книжным шкапом, прижал и снова отпустил оторванный край телячьей кожи на корешке старого латинского поэта. Brevis lux. Da mi basia mille[85]. Замедленным движением он стукнул кулаком по книге.
Когда он снова посмотрел на нее, она, засунув спереди под ночную рубашку подушку, тряслась от немого смеха. Похлопала себя по бутафорской беременности. Но Круг не рассмеялся.
Она нахмурилась, подушка и несколько персиковых лепестков упали на пол между ее лодыжек.
«Я вам совсем-совсем не нравлюсь?» – сказала она [inquit[86]].
Если бы мое сердце, подумал он, можно было слышать, как сердце Падука, то его громовое биенье пробудило бы даже мертвых. Но пусть мертвые спят.
Продолжая паясничать, она пала на постланную софу и легла ничком, ее густые каштановые волосы и краешек горящего уха ярко освещала лампа. Ее палево-бледные юные ножки манили шарящую ладонь старика.
Он сел рядом с ней; угрюмо, сжав зубы, принял банальное приглашение, но едва лишь коснулся ее, как она встала и, подняв и запрокинув свои тонкие, белые, пахнущие каштаном голые руки, зевнула.
«Пожалуй, я пойду к себе», – сказала она.
Круг не ответил, бедняжка Круг сидел на софе, мрачный и тяжелый, распираемый спелым, как виноградная гроздь, желанием.
Она вздохнула, уперлась коленом в одеяло и, оголив плечо, осмотрела отметины, оставленные на прозрачной коже зубами какого-то товарища по играм возле маленькой, очень темной родинки.
«Хотите, чтобы я ушла?» – спросила она.
Он покачал головой.
«А если я останусь, мы станем делать это?»
Он сжал ее хрупкие бедра, как если бы снимал ее с дерева.
«Ты либо совершенно невинна, либо чересчур уж опытна, – сказал он. – Если невинна, то беги, запрись, никогда не приближайся ко мне, потому что это будет звериный взрыв, он может тебя увечить. Предупреждаю тебя. Я почти втрое старше, и я громадный грустный боров. И я тебя не люблю».
Она сверху вниз посмотрела на муки его чувств. Весело прыснула.
«Ах, значит, не любишь?»
Mea puella, puella mea[87]. Моя горячая, вульгарная, божественно нежная маленькая puella. Это полупрозрачная амфора, которую я медленно опускаю, держа за ручки. Это розовый мотылек, прильнувший —
Оглушительный звон (дверной звонок, громкий стук) прервал эти антологические преамбулы.
«Ах, пожалуйста, – бормотала она, корчась верхом на нем, – давай продолжим, мы как раз успеем, пока они выбьют дверь, пожалуйста!»
Он яростно оттолкнул ее и схватил с пола свой халат.
«Это твой последний ша-анс», – пропела она на той особой восходящей ноте, которая порождает как бы легкое вопрошающее журчанье, текучее отраженье вопросительного знака.
Ловя и торопливо завязывая концы коричневой тесьмы своего несколько монашеского одеяния, он мерным шагом в сопровождении Мариетты прошел по коридору и, снова сделавшись горбуном, отпер нетерпеливо сотрясаемую дверь.
Молодая женщина с пистолетом в обтянутой перчаткой руке; двое неотесанных юнцов из БШ (Бригада Школьников): отвратительные участки небритой кожи и прыщи, клетчатые шерстяные рубашки навыпуск с болтающимися полами.
«Салют, Линда», – сказала Мариетта.
«Салют, Марихен», – сказала женщина. На ней была шинель солдата-эквилиста, небрежно наброшенная на плечи, а на искусно завитых медового цвета волосах лихо сидела заломленная фуражка. Круг ее сразу узнал.
«Мой жених ждет снаружи в автомобиле, – с улыбкой на губах поцеловав Мариетту, объяснила она. – Профессор может не переодеваться. Там, куда мы его отвезем, он получит отличную стерилизованную обновку, такую же, как у всех».
«Что, и до меня дошла очередь?» – спросил Круг.
«Как настроение, Марихен? После того, как отвезем профессора, двинем на вечеринку. Ты за?»
«Само собой, – сказала Мариетта, и, понизив голос, спросила: – А можно я поиграю с этими милыми мальчиками?»
«Брось, лапочка, ты достойна лучшего. Вообще-то у меня для тебя большой сюрприз. А вы, ребятки, займитесь делом. Детская прямо по коридору».
«Нет, не пущу», – сказал Круг, преграждая путь.
«Дайте им пройти, профессор, они исполняют приказ. И они не украдут даже булавки».
«В сторону, док, у нас приказ».
В неплотно закрытую дверь передней деловито постучали костяшками пальцев, и когда Линда, в спину которой дверь мягко врезалась, настежь ее распахнула, звучной поступью борца-тяжеловеса вошел высокий широкоплечий человек в элегантной полуполицейской форме. У него были густые черные брови, тяжелая квадратная челюсть и белоснежные зубы.
«Мак, – сказала Линда, – это моя младшая сестра. Сбежала из школы-интерната во время пожара. Мариетта, это лучший друг моего жениха. Надеюсь, вы поладите».
«Я уж точно надеюсь, что так и будет», – сказал здоровяк Мак глубоким сочным голосом. Обнажив белые зубы, он протянул ладонь размером с бифштекс на пять
