Под знаком незаконнорожденных - Владимир Владимирович Набоков
16
Три стула поставлены друг за другом. Идея та же.
«Что это?»
«Путеочиститель».
Путеочиститель изображался доской для игры в китайские шашки, прислоненной к ножкам первого стула. Последний стул представлял собой экскурсионный вагон, в котором пассажиры обозревают виды.
«Вот оно что. А теперь машинисту пора в постель».
«Поторопись, папочка! Садись же! Поезд отправляется!»
«Послушай, мой милый —»
«Ну пожалуйста, сядь хотя бы на минуту».
«Нет, мой милый – я тебе уже сказал».
«Но это только на одну минуту. Ах, папочка! Мариетта отказалась, ты отказался. Никто не хочет путешествовать со мной в моем суперпоезде».
«Не сейчас. Уже, правда, время —»
Ложиться спать, идти в школу – время спать, время обедать, время умываться, никогда не просто «время»; время вставать, время идти, время возвращаться домой; время гасить свет, время умирать.
Что за пытка, думал Круг, мыслитель, столь неистово любить маленькое созданье, каким-то таинственным образом (еще более таинственным для нас, чем для самых первых мудрецов в их бледно-оливковых рощах) сотворенное слиянием двух таинств, или, скорее, двух наборов из триллиона таинств каждый; образованное слиянием, которое в одно и то же время есть следствие выбора, и следствие случая, и следствие чистого волшебства; образованное таким образом и пущенное накапливать триллионы собственных тайн; а все вместе исполнено сознания, которое является единственной реальностью в мире и величайшей тайной из всех.
Он увидел Давида, ставшего на год-два старше и присевшего на пестро-ярлычный дорожный сундук у здания таможни на причале.
Он увидел его, катящего на велосипеде между удивительно ярких кустов форзиции и тонких голубых березок по дорожке с табличкой «No bicycles»[79]. Он увидел его на краю плавательного бассейна, лежащим на животе в мокрых черных шортах, одна лопатка резко торчит, вытянутая рука вытряхивает радужную воду, затопившую игрушечный эсминец. Увидел его в одном из тех сказочных угловых «аптекарских магазинов», где с одной стороны продаются кремы для лица, а с другой – сладкие замороженные кремы, сидящим там на высоком вращающемся табурете у стойки молочного бара и тянущим шею к сиропным помпам. Увидел, как он бросает мяч особым стряхивающим движением запястья, неизвестным на его европейской родине. Увидел его юношей, пересекающим «техниколоровых» оттенков университетский двор. Увидел его в причудливом облачении (напоминающем жокейское, за исключением ботинок и чулок), которым щеголяют спортсмены в американских играх с мячом. Увидел, как он учится летать. Увидел его двухлетним, сидящим на ночном горшке, ерзающим, лепечущим что-то, рывками передвигающимся на этом горшке, скрипящем по полу детской. Он увидел его сорокалетним мужчиной.
Накануне назначенного Квистом дня он пришел на мост для разведки, поскольку ему подумалось, что место встречи может быть опасным из-за солдат; однако солдаты давно исчезли и мост пустовал – Квисту ничего не мешало прийти в любое время. У Круга была лишь одна перчатка, и он забыл очки, и потому не мог перечитать детальной записки, которую дал ему Квист, со всеми паролями и адресами, схематической картой и ключом к шифру всей жизни Круга. Впрочем, это не имело большого значения. Небо прямо над его головой было подбито лиловым и рыхлым окоемом толстой тучи; очень крупные, сероватые, полупрозрачные снежинки неправильной формы медленно и строго отвесно опускались вниз, – и когда касались темной поверхности Кура, то – странное дело – плавали на воде, вместо того чтобы сразу же истаять. Дальше, за краем тучи, внезапная нагота неба и реки улыбнулась ограниченному мостом наблюдателю, и перламутровое сияние озарило изгибы далеких гор, откуда это сияние по-разному перенималось рекой, и улыбающейся печалью, и первыми вечерними огнями в окнах прибрежных домов. Следя за снежинками на темной и прекрасной воде, Круг пришел к выводу, что либо хлопья были настоящими, а вода – нет, либо вода была настоящей, а хлопья были сделаны из какого-то особого нерастворимого материала. Чтобы это проверить, он уронил с моста свою вдовую перчатку; однако ничего необычного не произошло: перчатка попросту вонзилась в рифленую поверхность воды вытянутым указательным пальцем, погрузилась и пропала.
На южном берегу (с которого он пришел) он мог обозревать, выше по течению, розовый дворец Падука, бронзовый купол собора и голые деревья городского сада. На другой стороне реки тянулись ряды старых доходных домов, за которыми (невидимый, но душераздирающе присутствующий) стоял госпиталь, где она умерла. Пока он размышлял таким образом, сидя бочком на каменной скамье и глядя на реку, вдали появился буксир, волокущий баржу, и в тот же миг одна из последних снежинок (туча над головой, казалось, растворялась в щедро зарумянившемся небе) задела его нижнюю губу – обычное, мягкое и влажное снежное перышко, отметил он, хотя, возможно, те, что падали на саму воду, были другими. Буксир неуклонно приближался. Когда он уже готов был поднырнуть под мост, двое мужчин, оскалясь от напряжения и ухватившись за веревку, оттянули назад и вниз громадную черную дымовую трубу, дважды опоясанную кольцами багрового цвета; один из них был китайцем, как и большинство речников и прачников города. На шедшей за буксиром барже сушилось с полдюжины ярких рубах, на корме виднелось несколько горшков с геранью, и очень толстая Ольга в желтой кофте, которой он не любил, уперев руки в бока, глядела вверх на Круга, пока баржу в свой черед гладко заглатывала арка моста.
Он проснулся (неудобно лежащий в своем кожаном кресле) и тотчас понял, что случилось нечто необыкновенное. Это не имело никакого отношения ни к сновидению, ни к совершенно беспричинному и довольно нелепому физическому неудобству, которое он испытывал (локальная конгестия), ни к чему-либо еще, что он вспомнил, увидев свою комнату (неряшливую и пыльную в неряшливом и пыльном освещении), ни ко времени (четверть девятого вечера – он заснул после раннего ужина). А случилось вот что: к нему, как он осознал, вернулась способность сочинять.
Он пошел в ванную, принял, как славный маленький бойскаут, холодный душ и, весь дрожа от нетерпения и чувствуя себя очень уютно в чистой пижамной паре и халате, дал своему вечному перу вдоволь напиться из чернильницы, но тут вспомнил, что Давид в это время ложится спать, и
