Орландо - Вирджиния Вулф
Однако судьба сурова, и Нелл могла лишь послать Орландо украдкой воздушный поцелуй, прежде чем он отплыл.
Глава 3
Как ни прискорбно, достоверных сведений об этапе карьеры Орландо, когда он играл наиважнейшую роль в общественной жизни своей страны, практически не сохранилось. Нам известно, что с возложенными на него обязанностями он справлялся превосходно, о чем свидетельствует золотая цепь рыцаря Ордена Бани[9] и герцогство. Нам известно, что он приложил руку к деликатнейшим переговорам между королем Карлом и турками, о чем свидетельствуют соглашения, хранящиеся в государственном архиве. Увы, во время пребывания Орландо в должности грянула революция, за ней пожар, и документы, из которых мы могли бы извлечь достоверные сведения, серьезно пострадали или были утрачены. Многие бумаги обуглились на середине особенно важной фразы. Едва мы приближаемся к разгадке тайны, над которой историки ломают голову не одну сотню лет, как в рукописи зияет дыра с палец. Мы сделали все возможное, чтобы составить из разрозненных обрывков краткую сводку, но довольно часто приходилось заниматься домыслами, строить догадки и даже использовать силу воображения.
По всей видимости, день Орландо протекал примерно в таком ключе. Около семи он вставал, облачался в длинный турецкий халат, выходил на балкон, раскуривал манильскую сигару и облокачивался на перила. Так он и стоял, завороженно глядя на раскинувшийся внизу город. В утренний час туман столь густой, что купола Святой Софии и прочих зданий словно парят над землей; постепенно дымка развеивается, и все обретает более четкие очертания – вот течет река, вот раскинулся Галатский мост, вот выпрашивают подаяние пилигримы в зеленых тюрбанах – кто без глаз, кто без носов, вот роются в отбросах бродячие псы, вот укутанные в платки женщины, вот вереницы ишаков, вот всадники с длинными шестами. Вскоре город пробудится, защелкают кнуты, зазвучат гонги, раздадутся призывы к молитве, погонщики захлестают мулов, загрохочут окованные колеса, и кислые запахи подходящего теста, специй и благовоний поднимутся до самой Перы, словно дыхание крикливого, пестрого и варварского племени.
Ничего, размышлял Орландо, обозревая сверкающий на солнце городской пейзаж, совершенно ничего общего ни с Сурреем и Кентом, ни с Лондоном и Танбридж-Уэллсом. Справа и слева вздымаются каменистые выступы негостеприимных азиатских гор, кое-где к ним лепятся невзрачные башни разбойничьих атаманов, и нигде ни домика приходского священника, ни помещичьего особняка, ни хижины, ни дуба, вяза, фиалки, плюща или шиповника. Нигде не видать ни живых изгородей, среди которых могли бы расти папоротники, ни пастбищ для овец. Дома – белые, словно яичная скорлупа, и такие же голые. Орландо изрядно удивляло, что он, англичанин до мозга костей, всем сердцем ликует при виде дикого ландшафта, смотрит и не может насмотреться на перевалы и горные пики, продумывая маршруты прогулок в одиночку по таким местам, где ступают лишь козы да пастухи, испытывает необычайную привязанность к ярким не по сезону цветам, обожает неухоженных бродячих псов гораздо сильнее, чем своих холеных элкхундов, и жадно вдыхает резкий запах улочек. Не раз он гадал, не связался ли во времена Крестовых походов какой-нибудь его предок с прекрасной черкешенкой, и считал это вполне вероятным, учитывая смуглость своего лица. Потом он удалялся в ванную.
Час спустя, должным образом надушенный, завитый и умащенный, Орландо принимал секретарей и прочих чиновников высокого ранга, заходивших один за другим с красными шкатулками, которые отпирались только его золоченым ключом. Внутри лежали документы чрезвычайной важности, увы, теперь почти утраченные, не считая пары клочков – здесь росчерк пера, там печать, вплавленная в лоскут обгорелого шелка. Судить об их содержании мы не можем, отметим лишь, что Орландо был очень занят, возясь с сургучом и печатями, лентами разных цветов для определенных нужд, выписыванием своих титулов и завитушек вокруг заглавных букв, и так до самого ланча – великолепной трапезы, состоявшей блюд из тридцати.
После ланча лакеи объявляли, что запряженная шестеркой карета подана, и он ехал с визитами к другим послам и высшим сановникам, сопровождаемый янычарами в багряных кереях, которые бежали впереди и махали огромными опахалами из страусовых перьев. Церемония везде была одинаковая. Добравшись до очередного двора, янычары ударяли по главному порталу опахалами, двери немедленно распахивались, открывая великолепно меблированный зал для приемов. Там сидели две фигуры, как правило противоположного пола. Происходил обмен глубокими поклонами и реверансами. В первой зале разрешалось говорить только о погоде. Заметив, что погода хорошая или ненастная, жаркая или холодная, посол проходил в следующую залу, где его приветствовали еще две фигуры. Здесь разрешалось сравнивать Константинополь в качестве места проживания с Лондоном, и посол, разумеется, сообщал, что предпочитает Константинополь, а хозяева, хотя и не бывали там, разумеется, Лондон. В следующей зале подробно обсуждалось здоровье короля Карла и здоровье султана. В следующей – здоровье посла и жены хозяина дома, но покороче. В следующей посол хвалил хозяйскую мебель, а хозяин – наряд посла. В следующей подавали восточные сладости, хозяин их всячески ругал, посол же превозносил. Наконец церемония завершалась курением кальяна и распитием кофе, и, хотя обе стороны усиленно изображали, что курят и пьют, ни табака в кальяне, ни кофе в чашке не было, поскольку будь они там, человеческий организм погиб бы от неумеренного потребления. Ибо едва посол заканчивал один визит, как ему надлежало делать следующий. Те же самые церемонии точно в таком же порядке повторялись в шести или семи других домах высших сановников, и частенько посол возвращался к себе лишь глубокой ночью. Хотя Орландо справлялся со своими обязанностями превосходно и никогда не отрицал, что они, пожалуй, составляют самую важную часть службы дипломата, он, несомненно, очень от них уставал и часто погружался в такое уныние, что предпочитал ужинать в одиночестве, в компании своих собак. Иногда он даже разговаривал с ними на родном языке. Еще говорят, что поздно вечером он выскальзывал за ворота, изменив облик таким образом, что часовые его не узнавали. И бродил в толпе по Галатскому мосту, прогуливался по базарам или даже сбрасывал обувь и присоединялся к верующим в мечетях. Однажды, когда он якобы лежал дома с лихорадкой, пастухи, пригнавшие коз на рынок, сообщили, что видели английского лорда на вершине горы и слышали, как тот молится своему Богу. Следует полагать,
