Саттри - Кормак Маккарти
Вечерами он, бывало, переходил горку Лозового проспекта по пути домой, мимо старой школы, куда ходил в раннем детстве, похожей на морг с ее архивами обид, мимо церкви с ее шарами молочного стекла, как у закладной лавки, каждый воздушно повязан салфеточкой угольной копоти, и мимо старых кирпичных квартир, где в верхних оконных углах белая рука могла протереть стекло, и накрашенное лицо, остекленелое в подъемной раме, могло возникнуть, какая-нибудь морщинистая блядина, поднимешься ль, осмелишься? Он бы ни за что. Может, единожды. Переходя по виадуку Западного проспекта, останавливался и опирался на бетонную балюстраду, где в трещинах залегали полированные речные голыши, и взирал вниз на ширь путей на сортировке и на просмоленные крыши вагонов, одинокая фигура в раме на фоне серых бледнот городских краев, где против убогого зимнего неба вздымались дымовые трубы, словно в готическом орга́не, а ветру противостояли черные и безгласные вымпелы копоти.
Однажды вечером он наткнулся на горящий дом и сел посмотреть так, чтоб не достало. Люди выбегали к парадному выходу, как муравьишки из горящего полена. Таща свои пожитки. Один сражался со стариком в ночном колпаке, кто, казалось, намеревался сгореть, топтался да извергал невнятные проклятья судьбам, знакомым столь издавна.
По всей улице зажглись огни. Вывалили поглядеть соседи во фланелевых халатах. Одно верхнее окно просело и выпятилось, и рухнуло. По клепке взбежали полотна пламени, и та покрывалась волдырями и скрючивалась от жара. Сквозь оранжевый дым потрескивал жаркий голубой свет.
Как все началось-то?
Саттри опустил голову. К нему с вопросом подавался человечек.
Не знаю, ответил Саттри. Как оно все начинается.
Он поднялся и пошел дальше.
Полицейскому крейсеру обязательно спросить у него имя, куда идет. Саттри пристоен и учтив, обуздывая злобу в сердце. Проходим не задерживаемся. По переулкам, где совокупляются кошки, где ряды мусорных баков да темные низкие двери. Эта вот грань пыльной ночи.
Саттри стоял в кухне среди беглецов и неправедно осужденных. Грузная женщина раздавала пиво из охладителя и отсчитывала сдачу из фартучного кармана, где висели очертания автоматического пистолетика. Когда вошел, на него воззрилась изнуренная шлюха, жилистая черноглазая манда со вставными зубами и тазом как бритва под тоненьким платьицем, что на ней было. В одном углу, прикрыв глаза, стоял Уоллес Хамфри, руки у него болтались. В старомодном костюме своем смахивал он на кого-то из тех гадов из вестернов, что свисали с амбарных ворот или выставлялись подпертыми в витринах, все в дырах.
Мне «Красную крышечку», сказал Саттри.
Она протянула ему бутылку и подставила влажную красную руку. Саттри положил в нее полдоллара и получил сдачу, и прошел мимо шлюхи к гостиной.
Эй, милашка, произнесла она.
Эй, ответил Саттри.
В дыму он среди питухов увидел знакомых и направился к ним.
А вот и старина Саттри, провозгласил Бочонок.
Добро пожаловать в «Бизоний зал», сказал Черпак.
Где старина Джейбон, Сат?
Еще в Кливленде.
Когда возвращается?
Не знаю. Мне от него письмо пришло, говорит, сборщиком работает. Говорит, каждое утро собирает свою жопу в угол и восемь часов смотрит на происходящее.
Старина Ричард Харпер из Чикаго вернулся, с Меньшим на пару. Думали, Харпер поможет им там колышки вбить, да Меньшой говорит, выглядело это так, будто это в них колышки вбили.
Меньшой сказал, что ветреный город к Харперу не готов. Сказал, ветродуев там и так хватает.
Бери себе тут выпить, Сат.
Черпак вытащил из-за спины пинтовую бутылку и протянул ее Саттри, и тот отвинтил крышечку и хлебнул.
Тут недавно старый чокнутый дядюшка Боббиджона заходил, Коря, так он все талдычил про то, как виски таскал еще в сухой закон. Рассказывал, они с грузом приезжают как-то в Ноксвилл рано поутру, не рассвело еще. Старый Кончик кемарил, говорит, на переднем сиденье, а там машина выхлопом пальнула, так он поднялся и застрелил какую-то тетку, что автобуса ждала. Говорил, видел, как у нее ноги из живой изгороди торчат.
Саттри ухмыльнулся и отхлебнул пива. В дыму призраками горбились фигуры, и по всей комнате витало эдакое зловещее почтение, какое ощущается в местах, где совершались великие преступления. Он засиделся до последней выпитой чашки. Опираясь о дверной косяк где-то перед рассветом, наблюдая, как толстая шлюха пежит на постели, где остались черные следы ботинок многих странников. Отплывши потом с последними завсегдатаями по переулку к улице. Хиханьки да мяв кошачий. Во млечно-голубом свете уличных фонарей пластмассовые сумочки шлюх рассекали вырвиглазными кривыми. Разломаны в выбоинах тарелки белого льда. С осветительного столба выпустил руладу сычик угольного цвета, и Саттри поднял голову и увидел, как топорщит он перья против неба. Вот позвал снова, тихонько позвал. Саттри сел на старый каменный поребрик, опершись спиною о столб, безмолвный насельник в поющем дереве. Выступали сквозь сумрак мальчишки-газетчики с тележками, старые одичалые отцы брели в прибое зорь, что еще старше, дабы запустить свои просмоленные лодки на какой-нибудь темной зыбучей отмели.
С легким жестяным бряцаньем перед рассветным ветром прокатилась по улице пустая пивная банка. Ветер холодил ему ноздри. Он наблюдал посерение востока, замызганную аврору. Знаменитые выступы города вздымались в дымке.
Воскресным утром Саттри прошаркал вниз по тусклой лестнице в том, в чем спал ночь. Через дорогу высокое и темное под легким дождиком стояло рыночное здание. Нахохлившись перед гостиницей в жутковатом безмолвии, он цыкал зубами с налетом. Кузова грузовиков и ручные тележки накрывались старыми маркизами. Слышно было, как удаляется по улицам мелкий перестук каблучков праздной шлюхи. Монастырский пейзаж лиц зданий аж до самого неба. Каблучки поют с жалящим звуком. Саттри посмотрел наверх. Барочный фасад гостиницы с облупленной краской цвета зеленого горошка. Бьют церковные часы. В перезвоне курантов кружат и хлопают крыльями голуби. В выпотрошенных комнатах проступает для грустных тряских пьянчуг задача воскресной утренней выпивки.
Дождь, казалось, шел всю ту зиму. Немногие снегопады вскорости обратились в серую слякоть, но краткое белое отишие средь рождественских гирлянд и мягко освещенных магазинных витрин казалось детской мечтой об этой поре года, и снег в его мягком паденье, ссеиваясь вниз, вызывал в городе утоленье чуть ли не безмолвное. Молчали несколько заблудших в «Сутолоку», счищая с плеч и вычесывая из волос ночное благословенье этой зимы, Саттри наблюдал у окна сквозь обмороженное стекло. Как падал снег, вишнево-красный в мягкой неоновой вспышке пивной вывески, словно медленные капли крови. Конторщиков и любознательных сегодня вечером нет. Слепой
