Музыка войны - Лазарева Ирина Александровна
Катерина почувствовала мгновенное искушение спросить, что случилось с матерью девочки, но она сдержала свое любопытство, подумав, что вопрос может оказаться болезненным и для Дмитрия, и для Матрены, ведь они жили в столь сложные времена в Донецке, как позже оказалось – чутье не обмануло ее.
– Если учителя так хвалят Матрену, то, пожалуй, я тоже ее послушаю.
Ребенок оказался действительно одаренным, и Катя каждое утро проводила с ней время, занималась, беседовала и с ней, и с отцом. Маленькая девочка с огромными глазами на тонком, почти прозрачном лице, обрамленном густыми темными волосами, почему-то во всем облике своем несла клеймо сироты. Хотя девочка не могла переживать утрату матери так глубоко, как это было бы, будь она старше во время ее утраты, и хотя она улыбалась и смеялась, как все обычные дети, а все же неуловимые почти черты, жесты, повадки, например, когда она замирала в задумчивости и не слышала обращенного к ней вопроса или когда смех ее резко обрывался и на смену ему приходил внезапный водоворот грусти, – все это свидетельствовало о том, что у нее давно не было матери. Это было одновременно и страшно Кате, одновременно и заставляло ее прикипать к девочке все сильнее с каждым часом, проведенным вместе.
Но было в этом во всем и другое, и это другое разворачивалось в большом городе, хранящем в себе следы былого величия и одновременно – упадка. Особенно это чувствовалось на окраинах, где остались безлюдными задетые бомбежками школы, детские сады, дома, где были перекрыты дороги, что так усложнило для многих привычную жизнь, и необыкновенно пронзительно это ощущалось по ночам, когда в черном бездонном мраке неба разносился грохот артиллерии.
В эти две недели, что Катерина провела в постепенно пустеющем и одновременно продолжающем жить невзирая на все беды и невзгоды, что обрушились на него, Донецке, каждый день Дмитрий приглашал ее на прогулки. Она внушала себе, что ей необходимы эти встречи для того, чтобы лучше понять, как простым людям удается сохранить мужество, не озлобляться и одновременно нести в себе приверженность родной земле в столь тяжелых обстоятельствах, и отчасти это было правдой.
– Я одного не понимаю. – Сказала как-то Катя, когда они с Димой гуляли в большом парке. – Многие мои знакомые в Москве считают, что вы не хотели ни войны, ни вот этого всего, и что жизнь, безусловно, была намного лучше до четырнадцатого года. Как же так получается, что вы так тепло встречаете музыкантов и любых других людей из России? Неужели… Неужели… вы ничуть не вините нас? Разве это возможно?
Она имела в виду прежде всего свое прошлое окружение из программистов, повторяла все их доводы против русских, то есть против самих себя.
– За что мне винить тебя или любого другого отдельно взятого человека? Разве ты отдала приказ напасть на Донецк в мае четырнадцатого года?
– Я неправильно задала вопрос. Вы нисколько не вините Россию?
– Слишком сложные вопросы ты задаешь, Катерина. Зачем тебе это знать?
– Не знаю, может быть, меня гложет чувство вины, а здесь особенно.
– Да ты-то в чем виновата?
– Я так понимаю, что ты избегаешь ответа, потому что ответ мне придется не по душе. Ясно.
– Почему ты хочешь знать ответ на свой вопрос? Как это тебе поможет?
– Я… не знаю. Видишь ли… – Слова давались с трудом, но она чувствовала, что не сможет не раскрыть душу перед этим прямым человеком. – Я долго была в отношениях с… Мне казалось, мы могли стать семьей… Но он совершенно не любил нашу страну, все русское, советское, будь то кино или книги, или музыка, или… люди. Не знаю, почему, но я решила, что не могу выносить этой его неприязни, что это неправильно, что ли. Но почему? Разве я права, а он нет? Кто это сказал? Кто так решил? Разве мы знаем, куда и к чему стремимся после того, как Советский Союз распался? Разве мы знаем, какие поколения людей мы хотим воспитать? Каков он, образ будущего человека? Все рассыпалось, развалилось, но мы по-прежнему стремимся к чему-то, работаем, стараемся, отстаиваем свою честь, честь страны… как будто в душе по-прежнему едем по тем же рельсам – к светлому будущему. Должно быть, другого будущего не хочет ведать наш постсоветский человек. И уже все очернено, что только можно очернить, все извращено, все оболгано и осквернено, а мы все равно продолжаем верить, что когда-нибудь в мире победит что-то светлое и человечное. Стало быть, вот наш крест, наша ноша, несбывшаяся мечта о вселенском счастье. Но так ли это? Не движемся ли мы вместе со всем миром в пропасть? А если так, то что любить в себе и своей стране? Ну что?
Дима долго молчал, и было неясно, слушает он Катю или пропускает мимо ушей ее сбивчивые размышления, как вдруг он резко остановился, и она замерла вместе с ним. Он осторожно дотронулся до ее ладони и сжал ее в своих больших руках с огрубевшей кожей, словно хотел доказать, что сейчас произнесет правду и только ее.
– Несмотря ни на что мы по-прежнему хотим быть частью России. Мы и есть Россия, мы не желаем терять связь со своими предками и всем тем, что было до нас. Мы – русские. Было много непонятного и необъяснимого в большой политике и достигнутых соглашениях, таких вещей, что принесли людям здесь… разочарование. Но обидеться, отвернуться, отречься от собственной Родины-матери, сказать, дескать, ах так, вы нас бросили, значит, мы против вас – это было бы так по-детски, так глупо, что даже говорить об этом стыдно. Это бы значило отвергнуть самое себя, это было бы подобно самоубийству, самоуничтожению. Не задавай таких вопросов здесь, Катя, наши люди слишком многое пережили и слишком многое готовы еще снести, чтобы сравнивать их… с… обидчивыми детьми. А рассуждения твоего бывшего выдают в нем… как бы это сказать… дитя. Прости, если обидел.
Он, должно быть, хотел произнести слова намного грубее, но вовремя подобрал более мягкое сравнение.
– Теперь я сама чувствую себя ребенком.
– Сколько тебе лет? Двадцать? Двадцать два?
Катерина рассмеялась.
– Намного, намного больше.
И тут только она поняла: Дима, казавшийся прежде намного старшее ее, потому что лицо его взбороздили неглубокие, но несмываемые трещины морщин, а коротко стриженные волосы прониклись серебром, был почти ее ровесником, вот только судьба его была настолько тяжелее, чем ее собственная, легкая, не обремененная никакими ужасами и утратами, что постарел он значительно раньше нее.
– Знаешь, почему я все это спрашиваю у тебя? Ты жил в Германии, объездил Европу и Америку, у тебя была возможность перевезти семью в любую страну, но ты выбрал другой путь, другую стезю. Я хочу понять, почему.
– А понять ты хочешь, потому что слишком долго жила в окружении тех, кто обожает все западное, европейское, американское. – Он произносил последние слова не без насмешки.
Его прозорливость удивила ее, он как будто заглянул в самую глубь давно терзавших ее мыслей.
– Да, ты прав. Так оно есть. Ты здесь, ты остался, и я осталась, а они все уехали. Что нас держит здесь, что? Только одна слепая любовь?
– А нужно что-то еще? Обязательно нужно?
– Я чувствую, что оно есть, это что-то еще. Оно витает в воздухе, не названное и тонкое.
– Конечно есть, Кать. Вы все думаете, кто никогда там не жил, что в Европе – рай, как и в Штатах. Но действительность не похожи на фильмы. Да, были времена, когда экономика на Западе росла, они выкачивали из России нефть за полкопейки в 90-е годы. Были огромные пособия, люди разленились, перестали работать, готовить, убирать за собой. Питались только в кафе, нанимали уборщиц из Украины, Литвы, Латвии. Но те времена давно прошли: в начале века президент, как только пришел к власти, повысил стоимость нефти раз в четыреста, отпустил ее до рынка. И все. Бесконечный праздник для европейцев и американцев закончился. Так же происходит и в Африке. Лишь только страна выгоняет французского или английского президента и их войска, как стоимость основного ресурса увеличивается в двести-четыреста раз. Бесплатному приходит конец. Люди, производящие ресурсы, начинают лучше жить. Из Украины лепят новую «Африку». Украинцы должны отдать Западу все за бесплатно, а в обмен получить – дырку от бублика. Американцы заберут ресурсы, европейцы закроют последние заводы, и все, полная и окончательная зависимость от Запада. Я раньше не любил свою страну, не интересовался ни историей, ни политикой. Жил для себя, был предпринимателем, зарабатывал деньги, и не малые деньги. Хотел идти в ногу со временем, задумывался о том, чтобы уехать в Германию насовсем… Да, были времена. Но война подобна смерти – в огне преисподней сгорает все напускное, все призрачное и надуманное, мелкое и ничтожное отступает навсегда… тогда-то человек рождается вновь. Никогда мне не стать прежним легкомысленным парнем, гонявшим машины из Германии на Донбасс, у меня теперь на душе иное… Да, теперь я знаю историю своей страны… И понимаю, почему уже более тысячи лет никто не смог нас сломить. Империи создавались и распадались, но мы будем стоять, как стоим, и в знании этого и есть наша сила.
