Виталий Безруков - Есенин
Есенин отвернулся от окна, оставив на подоконнике стакан с недопитым чаем, взъерошил волосы и, обхватив себя руками, прочел, глядя на Кирова:
Коммунизм —Знамя всех свобод.Ураганом вскипелНарод.На империю всталиВ рядИ крестьянинИ пролетариат.
Там, в России,Дворянский бичБыл наш строгий отецИльич.А на ВостокеЗдесьИх было 26.
«Это можно повторять как припев, — подумал он. — Дальше… дальше!..» — гнал он себя.
Все помнят, конечно,Тот18-й, несчастныйГод.Тогда буржуаВсех странОбстреливали Азербайджан.
Тяжел был КоммунеУдар.Не вынес сей крайИ пал,Но жутче всем былоВестьУслышатьПро 26.
— Ну, Николай Васильевич, миленький! Вывози! Еще! Еще чуть-чуть! — молил он Гоголя и, словно действительно под диктовку, стал сосредоточенно записывать строчку за строчкой:
В пески, что как плавленыйВоск,Свезли ихЗа Красноводск.И кто саблей,Кто пулей в бок,Всех сложили на желтыйПесок.
— Ну, а дальше опять про двадцать шесть на двести седьмой версте. — Он добавил уже написанные двадцать коротких строк и, просмотрев все, что написал, поморщился: — Мало! На поэму не тянет… Может, назвать былиной? Былина о двадцати шести… Нет! Былина — слишком по-русски… Вот! — обрадовался Сергей. — Нашел! Баллада! «Баллада о двадцати шести». Браво! Название есть, дело за малым — начать и кончить! Ну давай, кончай! А то уже, — он глянул на окно, — ночь бледнеет, утро, что ли, уже?.. Ура! Есть строчка!
Ночь как будто сегодняБледней.Над Баку26 теней.Теней этих26.О них наша больИ песнь.
То не ветер шумит,Не туман.
— Это у тебя в башке, Серега, туман! А впрочем, почему бы и нет? — И он быстро записал:
Слышишь, как говоритШаумян:«Джапаридзе,Иль я ослеп,Посмотри:У рабочих хлеб.Нефть — как чернаяКровь земли.Паровозы кругом…Корабли…И во все корабли,В поездаВбита красная нашаЗвезда».
— А что, неплохо! Даже очень неплохо! — Есенин опять закурил и откинулся на спинку стула. — Дальше Джапаридзе должен ему что-то ответить… Что? Что?.. Да Джапаридзе просто согласится:
Джапаридзе в ответ:«Да, есть.Это очень приятнаяВесть.Значит, крепко рабочийКлассДержит в цепких руках Кавказ».
— Так!.. А сейчас еще раз про луну и про ночь… я этого еще не повторял… — Когда дошел до строчки про расстрел, остановился: — Стоп! Это же Джапаридзе якобы говорит… стало быть: «Расстрелял нас… нас! — Ты сильнее! — Отряд англичан». А дальше про коммунизм и про Ильича — «с лысиною как поднос»… и — «двадцать шесть их было, двадцать шесть»! — Он крепко потер лицо ладонями и пошлепал себя по щекам: — Ну, все. Пора кончать! — Подошел к окну, постоял, подумал. — А если, как в «Черном человеке», — «Месяц умер. Синеет в окошко рассвет…»? А что, действительно! Чего голову ломать? — Он швырнул окурок в окно, проследил, как тот, описав дугу, упал вниз.
………………………………….Свет небес всё синейИ синей.Молкнет говорДорогих теней.Кто в висок прострелен,А кто в грудь.К…
— Где их закопали? — Есенин взял газету, посмотрел. — Ахч-Куйме. Ахч-Куйме… Куйме… Язык сломаешь! Ну-ка!
…А кто в грудь.К Ахч-КуймеИх обратный путь.
— Ну и все! Все! Дальше — «на колу мочало, начинай сначала»:
Пой, поэт, песню,Пой.Ситец неба такойГолубой…Море тоже рокочетПеснь.26 их было,26.
— Ух! — тяжело вздохнул Есенин. — Теперь дату. «Сентябрь. 1924 г. Баку. С. Есенин», — подписался он внизу под балладой. — Интересно, сколько строк получилось? Сто пятьдесят шесть строк, кажется! Ай да Есенин, ай да сукин сын! Сто пятьдесят шесть строк в один присест! Не хухры-мухры! Это вам не чачу пить, сакартвело! — радовался он, переписывая набело свою балладу.
Когда была написана последняя строчка и он вновь поставил дату и расписался, Есенин разорвал черновик и, сложив в пепельницу клочки бумаги, поджег. Дождавшись, когда огонек погаснет, он положил листки с балладой на центр стола, постоял немного, любуясь на свою работу, и, закрыв окно, улегся на диванчик, подставив под ноги стул и укрывшись пиджаком. Через минуту Есенин уже спал крепким сном праведника.
Через какое-то время дверь тихонько отворилась, и Чагин осторожно вошел, глядя на спящего Есенина. Увидев на своем столе листки, он схватил их и с жадностью стал читать. Когда он закончил, лицо его просияло от восторга. Есенин в это время попытался повернуться на другой бок, но стул сдвинулся, и он упал на пол. Протерев глаза, он уставился на Чагина:
— Петр? Ты когда вошел? А?..
— Сергей! Ты… — От волнения Чагин не находил слов. — Ты… ты сотворил жемчужину советской поэзии! Жемчужину, дорогой! Я прочел… Волосы дыбом встают от ужаса! Здорово! — Он помог Есенину подняться. — Сейчас езжай ко мне, отсыпайся, там тебя уже ждут. А я в типографию, чтобы в сегодняшнем номере «Бакинского рабочего» это уже напечатали! Давай, дорогой, действуй, то есть отсыпайся. Вечером поедем на дачу в Мардакяны, я тебя с самим Сергеем Мироновичем познакомлю! Да! Говори прямо, сколько ты хочешь за свою балладу?
— Ты хотел сказать: за жемчужину советской поэзии? — хитро улыбнулся Есенин.
— Именно, дорогой! За жемчужину сколько?.. — Видя, что Есенин нерешительно мнется, предложил: — По рублю за строчку согласен?
Довольный Есенин ответил тут же:
Люблю!Люблю!Люблю!КогдаМнеПетрЧагинЗаСтрочкуПлатитПоРублю!
— Ты, Есенин, бог! — изумился Чагин его импровизации.
— Но божество мое проголодалось! — капризно проговорил Есенин, отряхивая пиджак.
— Идем, идем, Сергей! Я тебя до машины провожу, — спохватился Чагин.
Они вышли из редакции и, когда Есенин уже садился в его служебную машину, Чагин попросил:
— Дома тебя угощать начнут! — он постучал он пальцем себя по горлу. — Так ты, пожалуйста, ни-ни! Вечером мы у Кирова.
Как и обещал Чагин, вечером на правительственной даче в Мардакянах, за огромным столом, поставленным буквой «П», собрались самые высокопоставленные советские и партийные чиновники и их жены. Торжественный ужин был в полном разгаре, когда Чагин предложил Кирову послушать поэта Сергея Есенина. Сергей Миронович согласно зааплодировал, и все сидящие за столами зааплодировали вслед за ним. Есенин, сидя среди секретарей ЦК Азербайджана и их чопорных жен, чувствовал себя не в своей тарелке. Он грустно попивал из бокала понравившееся ему вино, изредка поглядывая на Кирова. Увидев, как Киров, весело улыбаясь, стал ему аплодировать, он вскочил со своего места и чуть было не уронил бокал на колени сидящей рядом дамы.
— Извините, — улыбнулся он ей и, отодвинув стул, вышел из-за стола, встал в центре каре и, поглядев на Кирова, объявил: — «Баллада о двадцати шести»…
Все гости сразу зашептались. Гул голосов мешал Есенину, и он недовольно посмотрел вокруг. Киров тоже нахмурился. Он постучал ножом по бокалу, и все разом смолкли. В наступившей тишине он произнес с улыбкой, словно подсказывая Есенину первую строчку его баллады:
— Пой песню, поэт, пой!
И Есенин, улыбнувшись в ответ, начал:
Пой песню, поэт,Пой.Ситец неба такойГолубой…Море тоже рокочетПеснь.26 их было,26.
Он впервые читал эти стихи перед публикой, а потому волновался больше, чем обычно. Его хрипловатый голос иногда срывался на крик. Казалось, что кричала душа его, так близко принявшая трагическую гибель незнакомых ему людей. Есенин закончил чтение и склонил голову, словно в почетном карауле у братской могилы. Киров встал, а за ним как по команде поднялись и все гости.
— Замечательно, Сергей Александрович, браво!.. Ваша баллада произвела на меня сильное впечатление, когда я прочел ее в сегодняшнем «Бакинском рабочем». — Он одобрительно поглядел на Чагина. — Но так, как вы сами ее читаете, Сергей Александрович… — Киров покачал головой. — Я не сентиментальный человек, но… как вы считаете, товарищи? — обратился он ко всем. Все радостно заулыбались и зааплодировали.
