Виталий Безруков - Есенин
— Вот билет, батоно Тициан… вагон мой, купе номер восемь, а Серго Есенина вы куда положили?
— Какая разница? — возмутился Табидзе. — Вагон твой? Твой! А эти купе-мапе, номера-мамера, какая разница? Вай ме! Вот деньги, Хачишвили! — Он сунул ему в карман скомканные бумажки. — Все сделай по высшему разряду, по-грузински!
— Дорогой Табидзе, все сделаю! Батоно Есенин доволен будет! Вы довольны будете! Все будут довольны, сакартвело! Друзья, заберите Леонидзе, а то сейчас поезд тронется, не дай бог упадет!
Табидзе и Яшвили еле оторвали Леонидзе, намертво вцепившегося в поручни вагона, и, взяв его под руки, стояли, покачиваясь, глядя вслед удаляющемуся вагону и напевая застольную:
Если прохожий к тебе зашел,«Цоликаури» поставь на стол!Если ты выпил и загрустил,Ты не мужчина, не грузин!
Глава 7
БАКУ
Поезд в Баку прибыл рано утром. Наняв извозчика, Есенин вернулся в гостиницу и, поднявшись в свой номер, рухнул, не раздеваясь, на кровать. Он проспал до обеда, а когда проснулся, в голове был полный сумбур. Он хотел освежиться, подставив голову под кран, но вода оказалась теплой и облегчения не принесла. Переодевшись в белый холщовый костюм и белые парусиновые туфли, Есенин поглядел на себя в зеркало и брезгливо поморщился:
— Да! Сакартвело! Шени дэда!
Выйдя из гостиницы, он сел в пролетку и велел везти его в редакцию газеты «Бакинский рабочий».
— Я приехал! Вот! — сказал он, широко улыбаясь Чагину, когда, постучав, вошел в его кабинет.
— Здравствуйте, Сергей! — вышел из-за стола Чагин, испытующе глядя на изрядно помятое лицо Есенина. — Здравствуйте, дорогой! Я знаю, что вы приехали в Баку давно и вдруг исчезли. Почему? Что случилось?.. Ладно, не говорите, сам узнаю! — пошутил он.
— Это я хочу спросить, что случилось, Петр? — сделал удивленное лицо Есенин. — Помнится, в Москве мы были на «ты».
— На «ты», на «ты», конечно! — обнял тот Есенина, усаживая в кресло. — Ах, какая жалость, Сергей… если б ты раньше появился… Ну, где ты был?!
— В Тифлисе, — проговорился Есенин.
— А!.. Теперь понимаю! — сочувственно покачал головой Чагин. — Сегодня двадцатое сентября, для бакинцев священный день — день памяти двадцати шести погибших комиссаров. Если бы ты приехал пораньше, мог бы дать стихи в юбилейный номер… А теперь… Ну ладно, все равно я рад, что ты приехал! — радостно похлопал он Сергея по плечу.
— Ты уж прости меня, Петр, грузинские поэты… Сакартвело! Сам понимаешь… еле вырвался! — Он чувствовал себя виноватым перед Чагиным и, чтобы хоть как-то оправдаться, предложил: — А что, если ты поместишь стихи в ближайшем номере, по горячему следу, как говорится? Лучше поздно, чем никогда!
— Но их еще нет в природе, Сергей, что помещать-то? — развел руками Чагин.
— Так! — ударил Есенин по подлокотникам кресла. — Ты можешь оставить меня здесь до утра? Понимаешь, в гостинице — проходной двор, работать невозможно! А здесь, — он оглядел кабинет, — я запрусь, ты мне только материал дай об этих комиссарах!
Чагин недоверчиво посмотрел на него.
— Материалами-то я тебя вооружу, недостатка в них нет… Да вот хотя бы номер «Бакинского рабочего» на двадцати восьми полосах. Тут все есть! — Он достал из стенного шкафа последний номер газеты и положил на стол. — Но как же ты? — Он все еще не верил в есенинскую затею. — А спать где же ты будешь?
— Как спать? Я работать тут буду, Петр! — Есенин встал с кресла и, взяв со стола газету, заходил взад-вперед. — Какой сон! Мозги кипят!.. «Руки тянутся к перу, перо к бумаге… Минута — и стихи свободно потекут». Кстати, бумаги дай! — Усевшись за письменный стол, он стал вчитываться в материал, бормоча себе под нос: — По-те-кут! По-те-кут!.. — Взглянув на Чагина каким-то отрешенным взглядом, Есенин попросил: — Ты мне чаю только организуй… покрепче и побольше, и папирос! Папирос! Все, адью, Петр! Я тебя не задерживаю!
Чагин послушно принес несколько пачек папирос, чайник, заварку, два большущих куска сахара и на цыпочках вышел.
Есенин, обхватив голову руками, долго и напряженно читал газетные полосы, пока у него не сложилось полное представление о трагической гибели бакинских комиссаров. Протерев уставшие от чтения глаза, он встал, закурил, подошел к окну, открыл форточку, налил чаю.
— Минута — и стихи… минута — и стихи… стихи… стихи свободно потекут! — бормотал он, изредка прихлебывая чай и затягиваясь папиросой.
«Ну давай, соловей рязанский, пой. Пой песню, поэт!» — мысленно приказал он себе, когда кончилась папироса и чай был выпит. Он снял пиджак и бросил его на спинку кресла, туда же полетел и галстук. Засучив рукава, сел за стол и, положив перед собой чистый лист бумаги, взял карандаш.
— Пой песню, поэт!.. А что, так и начнем, — усмехнулся он озорно.
Пой песню, поэт, —
легла на белый лист первая строчка. Оторвавшись от бумаги, он повторил: «Пой песню, поэт», — подумал и опять стал выводить карандашом:
Пой песню, поэт,Пой.
Глянул в окно, и у него родилась еще строчка:
Ситец неба такойГолубой.
Есенин встал и подошел к окну, постоял, поглядел на синеющее вдали море.
— Море… море… море тоже рокочет… их было двадцать шесть… — Он вернулся к столу и записал: «Море тоже рокочет…»
Море тоже рокочетПеснь.Их было26.26 их было…
— Точка! — Он поставил точку. — Ну-ка, что у нас вышло? — Он взял листок в вытянутую руку и продекламировал:
Пой песню, поэт,Пой.Ситец неба такойГолубой.Море тоже рокочетПеснь.Их было 26.26 их было,26.
Есенин вылез из-за стола, медленно прошелся по кабинету, остановился у портрета Кирова.
— Двадцать шесть… да, по-маяковски получается, а, Сергей Мироныч? А что? Ему можно нести что попало, а я должен каждое слово с кровью выхаркивать? Заказ так заказ! И нечего на меня пялиться! — громко сказал он портрету и решительно вернулся к столу. — Могилы… могилы в песках?.. Тут ведь кругом пески! Так-так!
Их могилы пескамНе занесть.Не забудет никтоИх расстрелНа 207-йВерсте.
— Складно! — похвалил он себя. — Но точно ли на двести седьмой? Впрочем, кто считал?.. — Он пробежал глазами написанное. — Пусть будет так! Дальше что? Что дальше?.. Может, их самих оживить? А?.. Как у Гоголя моего родного! Как у Гоголя! — Есенин даже подскочил от восторга. — Гоголь Николай Васильевич, «Страшная месть». Кладбище великих грешников. Гениально! Николай Васильевич, родной ты мой, спасибо за подсказку! — Есенин не удержался и прочел наизусть отрывок из произведения любимого писателя, благо у него была феноменальная память, которая сохраняла не только свои стихи и поэмы, но и многое им ранее читанное. Он обернулся к висящему портрету и строгим голосом начал:
— «Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец… Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее самих пальцев. Тихо поднял он руки вверх… Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец, еще страшнее, еще выше прежнего… Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец… Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца…» А? Шени дэда, страшно? — подмигнул он Кирову. — То-то! Вот так и надо писать! — Есенин отошел к столу, закурил и, усевшись поудобнее, стал торопливо писать, зачеркивать и снова писать, глубоко вдыхая папиросный дым.
Со стороны могло показаться: чертовщина какая-то — в сизом табачном дыму Есенин, как сумасшедший, бормочет, стучит кулаком по столу, скалит зубы в яростной улыбке, качает головой, притоптывает ногами.
— Потекли стихи… потекли, Николай Васильевич!
Там за морем гуляетТуман.Видишь, встал из пескаШаумян.Над пустыней костлявыйСтук.Вон еще 50РукВылезают, стираяПлеснь.26 их было.26.Кто с прострелом в груди.Кто в боку,Говорят:«Нам пора в Баку —Мы посмотрим,Пока есть туман,Как живет Азербайджан».
— Браво, Серега! — Заметив, что накурено, как в преисподней, он встал из-за стола, распахнул окно и газетой стал выгонять дым. Потом налил чаю и, задумавшись, стал ходить по кабинету. Остановившись у окна, он заметил, что уже стемнело. На ночном небе луна, струила по волнам лунную дорожку. Наползал туман.
Ночь, как дыню,Катит луну.Море в берегСтруит волну.Вот в такую же ночьИ туманРасстрелял ихОтряд англичан.
Есенин отвернулся от окна, оставив на подоконнике стакан с недопитым чаем, взъерошил волосы и, обхватив себя руками, прочел, глядя на Кирова:
