Борис Минаев - Мужской день
На одной было простое латунное кольцо. В другой – сигарета. Сигарета слегка дрожала, и дым, который струился над бутылками водки и вина, тоже слегка дрожал.
Чей-то галстук назойливо залезал в тарелку с салатом. Его поправляли, а он опять залезал.
Чье-то колено прижималось к другому колену, но я не понимал зачем. То колено отодвигалось, но тщетно. Другое колено вновь прижималось к тому колену. Им было тесно.
Страшно блестели рюмки. Они блестели так, что у меня резало глаза. И я зажмуривался на секунду.
«Столичная» – было написано на водке. В простом и круглом бутылочном стекле отражалась люстра. Люстра тоже немного дрожала от шагов, от движения рук и ног, от колыхания человеческих тел.
Ничего особенного с этой точки я не видел.
«Куда же он смотрит, черт возьми?» – упрямо думал я.
– А у вас в институте в Африку не посылают? – вяло спрашивал кто-то рыжий.
– Нет, а что? – кокетливо отвечала милая полная женщина.
– Ничего. Просто я представил вас среди пальм. Очень интересно.
На груди у женщины колыхалась брошь-бабочка. Бабочка куда-то летела – то вверх, то вниз, вверх, вниз.
– Слушай, Лева... – оглядывалась на меня тетя Роза. – Может, ты пойдешь к Таньке в комнату? А то тут жарко, накурено. Иди, а?
– Мы скоро домой поедем, – неубедительно говорила мама. – Иди, Лева, посиди там немного.
Я послушно брел к Таньке в комнату.
Она делала вид, что читает. Сидя на диване и прижав затылок к стене.
Танька была красивая взрослая девушка пятнадцати лет. Она недовольно смотрела в окно, поджав от напряжения губы.
– Танька, слушай! – неохотно начинал я.
– Тихо! – зло шипела она.
– Ты что? – обалдевал я от такого приема.
– Дай послушать! – умоляюще говорила Танька.
Я тоже начинал прислушиваться к голосам из соседней комнаты. Но ничего путного разобрать там не мог.
– Ну а вот если к вам в институт?
– А что – к нам в институт?
– Нет, ну у вас, например, высокий конкурс?
– Высокий.
– То есть можно не поступить?
– Красивая девушка может поступить. Но учиться будет тяжело.
– В каком смысле?
– Когда я вижу красивую девушку, я сразу ставлю ей двойку. Чтобы пришла во второй раз.
– Вы шутите, а я, между прочим, серьезно. Я мать.
– А вы мне позвоните. Как-нибудь так... между прочим.
– Ну хорошо, я подумаю.
– Подумайте, подумайте, раз вы мать...
Слушать всю эту белиберду вместе с Танькой мне отчаянно надоедало. Я зажимал уши ладонями. Но и это не помогало. Ватный и беспорядочный шум все равно проникал через все заслоны.
– А слышал анекдот, как еврей приходит в первый отдел? – спрашивал кто-то рыжий.
– Слышал, – тоскливо говорил папа.
– Не, но ты послушай. Приходит еврей в первый отдел и говорит: моя фамилия Рабинович...
– А танцевать будем? – кричала милая полная женщина.
Тут же сдвигали в угол стол и заводили летку-енку.
Все прыгали как зайцы и кричали:
– Ну-ка! Туфли надень-ка! Как тебе не стыдно спать!
* * *Человек в треуголке качался в такт и качал головой.
– А вы кинофильм «Солярис» не видели? – спрашивал кто-то рыжий.
– Нет, не видела.
– Неужели не видели? Классная картина. По Станиславу Лему. Фантастика. С философским подтекстом. Режиссер Андрей Тарковский. Не слышали?
– Нет, не слышала.
– А в главной роли Банионис. Он на этих съемках вообще сошел с ума. Ну, не до конца, конечно. Так, пришлось немножко подлечиться. Вы сходите, посмотрите. У него там роль такая... Ну вот он и...
– Ой, какой ужас.
На кухне мама разговаривала с тетей Розой.
– Марин, надо сходить к врачу с этим делом.
– Да я понимаю, конечно.
– Нет, ну что ты понимаешь. Я тебе говорю: надо срочно сходить к врачу с этим делом.
– Роз, ты меня не учи. Я знаю. Я все знаю.
– Я тебя не учу. Просто это необходимо. Безо всяких разговоров.
* * *За окном медленно опускался снег.
В углу комнаты, заботливо отгороженная креслом, чтобы на нее не наступили, уютно спала на старой дяди Володиной телогрейке карликовая собака Лайма и громко храпела. Но ее никто уже не слышал.
«Может, он сюда смотрит?» – думал я и оглядывался. Человек в треуголке продолжал опираться на грот и смотреть куда-то вбок. Или вдаль. Словом, он смотрел не сюда. Я никак поймать его дурацкий бронзовый взгляд.
Я садился в кресло рядом с Лаймой. Комната из этого угла почему-то виделась простой и печальной. Просто и печально висели занавески. Просто и печально высовывались из-за стола батареи центрального отопления. Простые книжные полки печально подымались к белому потолку в трещинках и пятнах.
А люди продолжали громко разговаривать где-то там, внизу, под потолком.
– Нет, ну а что?! – с вызовом говорила милая полная женщина. – Питание сейчас не то, что раньше. Вы вспомните, что было раньше. Вспомнили? Ну вот. Это же совсем другое дело. Даже апельсины есть. И бананы. Я вот ананас тут на днях покупала.
– Ну как тебе сказать, – говорила маме женщина с зелеными веками, – сапоги югославские, по итальянской лицензии, высокие, почти до колена. Кожаные, конечно. Но они же
такие нежные! В нашу сырость пройдешь, и все. Я же на такси не езжу, ты же понимаешь.
– Ребята! – громко кричал дядя Володя. – Ну какие же вы молодцы! Какие же вы все молодцы! Просто золотые люди! Я вас всех очень и очень люблю!
Уходя, я всегда высовывался из прихожей в комнату.
– До свиданья! – вежливо говорил я. На самом деле я хотел в последний раз посмотреть на человека в треуголке. Он тоже смотрел на меня. Когда я уходил, он почему-то всегда смотрел на меня.
– Ну все, пока! – говорил я ему одними губами.
* * *Мы всегда уходили пораньше, потому что на такси я ездить не мог. Меня сильно укачивало и могло даже вырвать.
Да и поймать такси на «Щукинской» в это время было не так-то просто. Все такси уезжали в это время в центр или к трем вокзалам.
Мы стояли на одинокой остановке и ждали трамвая.
– Мам, а почему у нас нет таких часов? – спрашивал я.
– Каких часов?
– Ну тех, больших.
– А почему они у нас должны быть?
– Просто я решил спросить.
– Ну хорошо, спрашивай.
– А почему вы их не купите?
– Их больше в магазинах не продают! – вдруг вмешивался папа. – Раньше продавали. Они трофейные, наверное.
– И сейчас продают, в комиссионках, – упрямо не соглашалась мама. – Просто зачем нам такие часы? Они нам совсем не подходят.
Подходил трамвай и увозил нас в сторону метро «Сокол».
Он вез нас мимо новых белых домов и старых одноэтажных домиков за заборами. Он вез нас сквозь абсолютно тихую, холодную Москву, заваленную сугробами, где уютно мигали светофоры, мутно блестели витрины, светились окна и проезжали редкие-редкие темные машины. Сквозь Москву, где жил на огромном столе человек в треуголке.
Он стоял и смотрел мне вслед.
И я постепенно засыпал.
* * *Прошло много лет.
Иногда я хотел купить себе такие часы. И поставить их на стол. Я бы их гладил. Сдувал с них пыль. Чистил одеколоном или спиртом их фальшивую бронзу. Чинил бы в мастерской их часовой механизм. Не позволял детям играть с ними. Перевозил бы их с квартиру на квартиру.
Но я так и не сделал этого.
Почему – не знаю. Наверное, потому, что не разгадал его взгляда. Человека в треуголке. Пусть это покажется вам смешным, но какой-то секрет у него действительно был.
Он смотрел на вас крайне пристально, – но только тогда, когда вы уходили из дома. А вообще-то он стоял возле часов. Это был его пост. Его работа.
И он честно ее выполнял.
В дырке, которую он просверлил в душном воздухе своим взглядом, живут теперь все те люди. И селедка под шубой. И чертик. И кто-то рыжий. И милая полная женщина. И моя кузина Танька, теперь гражданка государства Израиль. И мои родители. Брежнев, Никсон и Жорж Помпиду. И Москва. И хоккей с шайбой.
И даже я.
СОСЕДКА
Однажды среди ночи меня разбудил какой-то шум.
Я вышел из комнаты босиком, щурясь от яркого электрического света.
– Вы что тут все, с ума посходили? Чего вы шумите? – строго спросил я родителей.
– Иди спать, Лева! – сказал папа с тревожным выражением лица.
Мама стояла в прихожей, возле входной двери, и чутко прислушивалась. На меня она вообще не обратила никакого внимания. Это было настолько удивительно, что я решил все-таки остаться с ними, хотя спать очень хотелось.
Внезапно опять раздался какой-то шум и женский крик.
– Ну вот! Опять! – сказала мама.
– Да что «опять»?! – разозлился я. – Что «опять»? Можете вы по-человечески объяснить?
– Лева! – закричала мама каким-то придушенным голосом. – Тебе же папа русским языком сказал: иди спать!
– Да не пойду я никуда! – сказал я твердо и сел на диван.
– Так, ладно, – вдруг вмешался папа. – Не хочет идти – пусть не идет.
Мама осторожно приоткрыла дверь. Оттуда пахнуло холодом и запахами лестничной площадки – мусорным ведром, пылью, старыми газетами.
