Борис Минаев - Мужской день
– А может, она в тебя влюбилась? – отвечала мама вопросом на вопрос. – Тогда моя жизнь находится в опасности.
– Ничего подобного, – отвечал папа сурово. – Это она в тебя влюбилась. На меня она даже и не смотрит. Это моя жизнь находится в опасности.
– Жалко ее, конечно, – вздыхала мама. – Даже очень жалко. Но когда-нибудь я ее все-таки выгоню.
И мы с папой делали вид, что не слышим этих слов.
* * *А потом папа купил проигрыватель.
Это был толстый и маленький коричневый чемоданчик с белой пластмассовой ручкой. Такие теперь больше не продаются, а раньше их было довольно много в отделе «Культтовары».
Внутри чемоданчика струился толстый и белый электрический шнур, исправно горела зеленая лампочка, туго работал переключатель на 33, 45 и 78 оборотов в минуту, а также имел место ручной иглодержатель (такая штука, похожая немного на зубную щетку, но с корундовой иголкой внутри). И еще плоский резиновый круг, который лениво и медленно вращался.
На вращающийся резиновый круг папа положил нашу первую пластинку.
Это был большой, черный, тяжелый виниловый диск, который переливался и блестел под люстрой, вызывая странное возбуждение одним своим внешним видом.
Папа аккуратно держал его за края. Он опустил диск маленькой дыркой на железный штырек, который торчал из резинового круга, бережно поставил на крутящийся диск иголку, и в комнату проникло страшно дребезжащее пианино, а потом довольно противный стариковский голос вдруг запел:
В синем и далеком океане,Где-то возле Огненной землиПлавают в сиреневом туманеМертвые седые корабли.
Потом была еще дурацкая песня про дочек, про какую-то там Ирэн, еще про цыган, по-моему...
И еще одна, которая не нравилась мне больше всего. Эта песня доводила меня ну буквально до слез.
На солнечном пляже в июнеВ своих голубых пижамахДевчонка, звезда и шалунья,Она меня сводит с ума...
– Ну выключите вы своего Вертинского! – орал я на родителей без зазрения совести. – Я больше не могу этого слушать!
– Ну и не слушай! – спокойно говорила мама. – У тебя же есть своя комната. Запрись и сиди.
Папа почему-то слушал эту пластинку очень внимательно.
Никогда после этого я не видел, чтоб кто-нибудь так внимательно слушал пластинки. Их обычно заводили для танцев или для гостей, чтобы было шумно и весело. А вот мама и папа садились на диван и просто слушали, обмениваясь тихими замечаниями.
Мама еще любила подпевать пластинкам.
– Мадам, уже падают листья! – подпевала она противному дребезжащему Вертинскому.
А папа говорил так:
– Я его знаешь где слушал, в саду ЦДСА. Ох, там народу было... Не протолкнешься! У него, знаешь, были еще такие длинные-длинные руки. А лицо все в белом гриме. Вот он так вот выходил, протягивал руки... И народ просто замирал. Просто такая тишина... Да.
– Ну что «да»? Что «да»? – не выдерживал я. – Кому это все нужно? Неужели вы нормальных пластинок купить не можете?
– Ну и не слушай! – повторял папа вслед за мамой. – У тебя есть своя комната. Понятно?
– Понятно! – отвечал я и уходил в свою комнату дальше злиться.
Но Вертинского и в моей комнате было очень даже хорошо слышно. Он всегда мучил меня своими загадками. Сквозь картавый голос и звуки дребезжащего пианино, сквозь его внезапный шепот и внезапный выкрик, я никак не мог разобрать, что же там происходило, в этих непонятных, изматывающих песнях. Там все друг друга мучили, все друг над другом издевались, о чем-то страдали, но совершенно бессмысленно и безнадежно (не за правое дело, не за слезы наших матерей, а безо всякой видимой причины). И главное, от этих слов было некуда деться. Они проникали в тебя, как иголки под кожу.
Это было какое-то музыкальное иглоукалывание.
Но Вертинский был еще ничего по сравнению с Геленой Великановой, которую мама купила за ним следом.
Когда я впервые прослушал эту пластинку (и особенно песню «Ты живешь в другом городе»), я решил поговорить с родителями уже более серьезно.
Я вышел к ним в комнату и серьезно сказал:
– Знаете что, я так больше не могу.
– А что случилось? – очень удивился папа.
– Ничего не случилось, – твердо ответил я. – Просто я не могу больше слушать ваших певцов и певиц.
Мама с папой почему-то прыснули от смеха.
– Это не смешно, – грустно сказал я. – Дети не могут в таком количестве слушать взрослые песни. Они могут от этого с ума посходить.
– Ну, знаешь что! – серьезно возмутилась мама. – Ты тут нам свои культурные вкусы не диктуй. Мало ли что ты там будешь хотеть или не хотеть. Мы тоже люди.
Я по глазам видел, как им стало смешно. Но они сдерживались изо всех сил.
– Смеетесь? – сказал я глухо. – Смеетесь, да? Я ваш проигрыватель разобью, понятно?
– Это что, угроза? – спросил папа сухо.
– Да! – заорал я и убежал к себе.
В этот вечер Вертинского и Гелену Великанову они больше не слушали. Только перешептывались. Но потом начали опять.
* * *Закончилась эта музыкальная драма довольно неожиданно. Я уже научился лежать одним ухом на подушке, а другое
закрывать рукой во время прослушивания Вертинского и Великановой.
Но однажды в дверь позвонили.
– Кто? – крикнула мама испуганно.
Дверь открылась, я выбежал посмотреть.
В прихожей стояла Надя.
– Я тут ведро выносила, – сказала она чрезвычайно застенчиво. – А у вас тут такая музыка играет. Это вообще... Я даже обалдела. Я даже не знала, что такая вообще бывает.
На солнечном пляже в июнеВ своих голубых пижамахДевчонка, звезда и шалунья,Она меня сводит с ума... —
гнусаво выводил Вертинский.
– Марин! – умоляюще сказала Надя. – Можно я хоть чуть-чуть посижу послушаю? Вот тут, на табуреточке.
Мама долго приглашала Надю войти и посидеть послушать музыку вместе со всеми. Но она слушать «там» наотрез отказывалась.
– Не, я тут, на табуреточке, – твердила она. – Мне тут лучше, честное слово.
Папа сделал для Нади музыку погромче.
А я прошел в кухню, чтобы еще раз взглянуть на нее.
Надя сидела на табуретке, прислонившись к стене. Она закрыла глаза и едва заметно раскачивалась в такт. Ее жидкие
соломенные волосы были аккуратно заколоты гребешком, под резким светом лампы на лице выступили мелкие морщинки, а руки тихо лежали на коленях.
На лице у Нади было какое-то совершенно новое для меня выражение.
«Вот как я культурно сижу, – говорило Надино выражение. – Сижу и не мешаю, не лезу в чужую квартиру с разговорами, не мозолю глаза...»
Мама и папа сидели на диване в большой комнате и тоже грустно слушали Вертинского, взявшись за руки.
Надя приходила так еще несколько раз.
* * *И вдруг родители почему-то перестали слушать Вертинского. Как-то так сразу. А я перенес проигрыватель к себе, в свою комнату.
– Только не сломай! – сказала мама. – А пластинок я тебе еще куплю. Разных.
– Мам! – сказал я. – Пусть она больше не приходит, а?
Мама пожала плечами.
– Она тебе что, мешает? – спросила она как-то сухо и отстраненно.
– Мешает! – упрямо сказал я. – Она мне мешает уроки делать! Мы ее спасли, а она приходит.
– Она потому и приходит, балда! – сказала мама.
– Хорошо, пусть приходит! – пожал я плечами. – Что мне, жалко?
В этот вечер я долго не спал.
Девчонка, звезда и шалунья,Она меня сводит с ума, —
думал я про себя. В голове что-то странно кружилось. Я вспоминал мужчин в шлепанцах, женщин в халатах. Мужика в байковой рубашке без пуговиц.
Мне было тяжело. И я никак не мог понять отчего.
Отчего эта тяжесть.
Но Надя больше не приходила. Мне кажется, она просто все поняла.
ЗЕЛЕНЫЙ АВТОМОБИЛЬ
В детстве меня часто спрашивали во дворе:
– А кто твой отец? Начальник?
– На фабрике работает, – скупо цедил я. И угрюмо пожимал плечами.
– А кем? – не отставали мои друзья. – Скажи, Лева, кем же он на фабрике-то работает? Мастером? Инженером? Вахтером на проходной? Слесарем?
– Он работает директором! – отчетливо и зло говорил я, предательски краснея до корней волос.
– А машина у него есть? – тут же спрашивал кто-то.
И я отвечал:
– Не знаю!
Иногда папа приходил домой и подолгу молчал, закрывался в моей маленькой комнате, садился за письменный стол
и смотрел в окошко. Я боялся подходить к нему в такие минуты. Но поделать тут ничего было нельзя, ведь мой папа работал директором.
Другие отцы, насколько я знал, любили после работы постоять где-нибудь в скверике, покурить, выпить пива, обсудить футбол. А мой папа приходил с работы и молчал.
Правда, иногда он с живым интересом прислушивался к моим разговорам на футбольную тему.
– Австрийцы – вообще слабая команда! – заявлял я, например, маме, уплетая жареную картошку.
