Борис Минаев - Мужской день
– Знаете что... – попросила она. – Вы тут больше не сидите. Возьмите его и идите погуляйте. Пусть проветрится. Три дня уже из квартиры не вылезает.
Мы обулись и вышли во двор.
Во дворе все было как всегда.
Серега сел возле старого тополя и стал смотреть на свои окна.
Было тепло. Наступило капризное московское лето. В воздухе пахло бензином, асфальтом, землей, такими знакомыми и родными запахами.
– Что же они девять дней делают, эти духи? – вдруг напряженно спросил Серега.
– Наверное, мстят кому-нибудь? – предположил я.
Демочка задумался.
– Только не ври, – тихо попросил его Серега. Теперь он смотрел в небо, и я помню этот его взгляд. Не каждому ведь дано что-то увидеть в небе кроме самого неба.
– А чего врать? – сказал Демочка. – Сплошь научные факты. Один дух даже вон кругосветное путешествие совершил.
– Чего совершил? – не поверил Колупаев.
– Ну... это... была клиническая смерть у одного мужика, короче. Его только на третий день откачали. Короче, сердце у него опять заработало, – сказал Демочка, осторожно покосившись на Серегу. – Ну вот, он просыпается, а его врачи спрашивают: вы где, мол, были? Видели там что-нибудь? И он им описал все страны, Париж там, Лондон, ну, куда он летал. Во всех подробностях. Даже карту, по-моему, нарисовал.
Мы помолчали.
– Отец в деревню полетит, – сказал вдруг Серега. – Он всегда туда летом ездит на две недели.
– Может, хватит, а, Демочка? – тихо попросил Сурен.
– Не, пусть говорит. Говори, – приказал Серега странным голосом. – Чего еще бывает у духов?
Демочка низко опустил голову. Это означало у него крайнюю степень задумчивости.
– Говорят, в консерватории духов много, – сказал он.
– Где? – заржал Колупаев.
– Где-где... Где музыка играет. Они от музыки как-то там успокаиваются.
– Ну чего ты лепечешь? – сказал Колупаев грозно. – У людей горе, на фиг, а этот все языком чешет. В консерватории! Дать бы тебе сейчас в рыло... Да не могу. Траурный день, ексель-моксель.
– Не пойдет он ни в какую консерваторию! – твердо и ясно сказал Серега. – Я знаю, куда он пойдет. На работу на старую. И просидит там... все девять дней с мужиками. Это точно.
– Чего, и ночью тоже будет сидеть? – спросил Колупаев.
– Конечно, там ночная смена есть. Его пока на пенсию не отправили, он в ночную обязательно выходил. Приходит с работы утром, борща съест тарелку, и спать! Вечером проснется, злой такой... Бродит потом полночи, спотыкается. Бутылку иногда один выпивал после ночной. Мать прямо плакала. Не нужны, говорит, нам эти деньги. Чего там надбавка-то за ночную, может, десять рублей в месяц. Или тридцать, я не знаю.
– Это мало, – согласился Колупаев.
– Ну что ж он там, все девять дней так просто просидит? – не выдержал я. – У него же времени нет совсем.
– Наверное... А они чего, правда летать могут? Духи эти? – задумался Серега.
– Да правда! – обрадовался Демочка. – Правда могут, я же говорю. Довольно, кстати, высоко. На уровне самолетов. Ну не как истребители, конечно. Может, как пассажирский лайнер.
– Ни фига не как лайнер. Как кукурузник, – упрямо уточнил Колупаев.
– Если летать могут, он еще кой-куда слетает. Это точно. Бесплатно же. Только куда? – сам себя спросил Серега и тут же сам себе ответил: – В Ленинград слетает, это точно. Там у него ресторан какой-то есть любимый, он там однажды сто рублей просадил. И в Свердловск. Он туда в командировку ездил длительную, когда еще меня не было. Мать говорит, у него там баба, наверное, осталась.
– Он сам тебе рассказывал? – спросил Сурен.
– Мать рассказывала, – хмуро ответил Серега.
Мы еще помолчали.
* * *– Да ну вас! – Сурен горячо взмахнул рукой. – Туда слетает, сюда слетает. У него что, дел никаких вообще нет? Если есть обида – надо смыть кровью эту обиду. Если есть обещание – надо выполнить обещание. И вообще нельзя об этом никому говорить!
– Да не будет он мстить, – устало сказал Серега. – Просидит с мужиками на старой работе все девять дней. Я же его знаю.
* * *Кто-то попросил открыть гараж в последний раз. Серега сбегал за ключами. Щелкнул замок, и упал засов.
Внутри стояла эта машина.
Мы подышали густым и плотным воздухом гаража. Подошли к ней. Погладили. В последний раз. Затем Серега закрыл за нами дверь. И сунул связку в карман. Только теперь я заметил, что на нем отцовская куртка.
Зачем он сделал это?
Может, чтобы впустить его туда. Наверное, он это сделал так, на всякий случай. И правильно.
* * *Когда я вижу на улицах Москвы старый-старый автомобиль (теперь они иногда стоят дороже новых), я всегда останавливаюсь и вспоминаю Серегу-маленького. Его отца и его машину.
Я всегда вспоминаю этот темный капот из благородного металла, отливающий синевой. И сизые каучуковые шины.
И толстое-толстое лобовое стекло. Стекло, казавшееся в глубине гаража, под светом тусклой лампочки, тогда, в те субботы, почти что темным. Даже черным.
Жаль, что мне так и не довелось посидеть внутри такого автомобиля. Да и вряд ли уже доведется.
ЧЕЛОВЕК В ТРЕУГОЛКЕ
У тети Розы были какие-то странные, удивительные часы.
Я хорошо их помню – в бронзовом гроте, на бронзовой земле, посреди бронзового поля уместился хитрый домик с часами. А сверху, возвышаясь над всем этим и опираясь локтем о крышу домика (или о вершину грота, что не так уж важно), стоит человек в камзоле и треуголке, в панталонах и чулках, в туфлях с пряжками и даже при шпаге – словом, этакий кавалер, модник позапрошлого века.
Я стоял и смотрел на человека в треуголке, пока родители разговаривали с тетей Розой.
– Сима, ну как ты себя чувствуешь? – заботливо спрашивала тетя Роза. – Спишь-то хоть нормально?
Папа, как всегда, пожимал плечами.
– А я что-то совсем не сплю, – вздыхала тетя Роза. – Когда бы ни легла, а вскакиваю обязательно часов в шесть. Это что, возраст, наверное?
– Да ладно, какой там у тебя возраст, – улыбался папа.
За окном медленно опускался снег.
Я все время пытался понять, куда же падает бронзовый
взгляд человека в треуголке.
Я садился рядом с ним, прижимался к нему лицом и пытался поймать направление этого взгляда. В стекле книжных полок отражались женские платья, чьи-то ноги, но все это было как-то смутно, неясно.
Очень ясно был виден с этой точки черный чертик на крошечном журнальном столике, который смешно пыхал трубкой, если эту трубку поджечь. От нее курился маленький дымок и вонял на всю комнату.
– Мужики! – кричали женщины. – Хватит там курить! Идите лучше стол раздвигайте!
Приходили веселые мужчины, раздвигали старый стол, вынимали складные половинки, весело переговариваясь.
Женщины стелили на этот большой стол белую скатерть, раскладывали чистые тарелки.
Начинался праздник. Чей-нибудь день рождения. Я шел и всегда садился рядом с папой.
– Слушай, слушай, Сима! – кричал кто-то рыжий. – Анекдот новый знаешь?
– Ну давай... – кивал папа.
– Короче, летят на самолете Брежнев, Никсон и этот... ну как его? Помпиду!
– Который Жорж? – почему-то смеялись женщины.
– Кажется, я этот анекдот знаю, – говорил папа.
– Нет, ну ты слушай! – кричал кто-то рыжий. – А вот этот знаешь, как кота дрессировали, чтобы он там... это... С песнями, с плясками и главное добровольно?
– Знаю, – говорил папа.
– Эх! – огорчался рыжий. – Все все знают! Давай тогда выпьем!
– Давай! – соглашался папа.
– А вы статью про НЛО читали? – спрашивала полная милая женщина.
– Да читали, читали! – кричали на нее все хором. – Надоели вообще эти летающие тарелки! Ты нам лучше тарелочку холодца принеси!
– А селедка под шубой там еще осталась? – интересовался папа.
И ему немедленно выносили свежую тарелку селедки под шубой.
Папа улыбался.
– Сима! – кричала ему с другого конца стола тетя Роза. – А ты хоть попробовал другую селедку, в горчичном соусе? Вон она, рядом с тобой стоит!
– Вкусно. Но очень жжет! – жаловался папа.
– Язвенникам и трезвенникам не рекомендуется! – кричал кто-то рыжий. И хохотал как сумасшедший над этой шуткой.
– Пирог! Пирог еще теплый! Берите скорей! – восхищалась милая полная женщина.
* * *Скоро мне надоедало все это безобразие. Я вновь вставал из-за стола, хорошенько наевшись, и отправлялся к человеку в треуголке.
Он по-прежнему опирался на грот, как будто ничего не происходило. Только выглядел чуть более устало.
Мне не давал покоя поворот его бронзовой головы. Мне все время казалось, что он видит что-то такое своими бронзовыми глазами, чего не видно мне.
Я почти ложился щекой на стол и пытался увидеть мир как-то иначе.
Розовая селедка под шубой плыла над столом, как царица морей, покрытая светло-желтым майонезом, мелкими дольками яблок, остро нарезанным луком, крошечными кусочками соленого огурца. Рядом с ней лежали руки. Руки были огромные, тяжелые, мужские. Я изо всех старался не видеть, чьи это руки. Руки были важны сами по себе, без человека.
