Михаил Найман - Плохо быть мной
— Это тоже мой третий день в Нью-Йорке. — Он меня не слушал, полностью был поглощен собой, я его совершенно не интересовал. — Третий день без физической любви. Мне этого не выдержать! Моя бедная голова раскалывается. Если не выйдет с этим кафе, пойду работать в мазохистский центр для сексуальных меньшинств. — (Неожиданно.) — Буду рабом, вернее рабыней. За день до того, как уехать в Нью-Йорк, я признался семье, что люблю мужчин. Это было мое мщение за все, что от них натерпелся. В каком они были шоке! Моя семья очень консервативна. Мой отец не гнушался физического наказания. Снимал ремень с пояса и бил меня. Лупцевал прямо по попе!
Я расхохотался.
— Знал бы он, как через пару лет сын будет зарабатывать на жизнь.
Он обиделся и ушел вперед. Нипочему, а мне вдруг расхотелось работать — с ним, не с ним. Я свернул в улицу налево. Я знал, что меня ждет, если вернусь сейчас к Малику, тем не менее шел все быстрее.
Через десять минут я уже сидел на Томпкинс Сквер Парк, курил и старался отвлечься. Вокруг было полно бездомных — я надеялся, что это поможет мне начать думать о чем-то другом. Это было место для серьезных наркоманов и людей без крыши над головой. Они проходили мимо меня, таща за собой одеяла, и громко перекликались. Было бы неправдой сказать, что среди них я чувствовал себя дома, но я хотя бы мог думать. Я втягивал в себя никотин и старался выкинуть из памяти все, что произошло сегодня.
Подошел завернувшийся в одеяло бомж. Хотя солнце грело, я видел, что ему холодно, его бьет дрожь и все лицо в капельках пота.
— Извините, — обратился он ко мне. Голос звучал немного униженно. — Можно у вас спросить… Я даже заложу руки за спину, — вдруг добавил он.
— Зачем же вам закладывать руки за спину?
— Чтобы вы ничего не подумали.
Я начал его отговаривать, но без толку — было видно, как ему самому понравилась эта идея и как сильно он ею увлечен. Он держал руки сзади и многозначительно на меня смотрел, словно проверяя, вижу ли я.
— Можно задать вам вопрос? — с торжествующим видом спросил он меня снова.
— Слушаю.
— У вас не будет сигареты?
Поскольку руки у него были за спиной, мне пришлось собственноручно вкладывать ему сигарету в рот и подносить зажигалку. Он сидел и давился дымом. Ему было очень неудобно из-за позы, которую он принял, но вид у него все равно был довольный.
— Мда… — произнес я нараспев. Мне, ясное дело, хотелось и его захватить «первым днем» и чувством влюбленности во все, на что падает взгляд. Но что-то мешало. — Мда… — повторил я снова. Я понял, что говорить придется мне одному, поскольку рот у него занят сигаретой, а руки помочь не могут. И все-таки сделал проверенный ход: — Мой первый день в Нью-Йорке.
Это не произвело на него никакого впечатления. По бесстрастному выражению лица я сообразил, что если срочно ничего не скажу, этот парень разрушит мое восторженное расположение духа.
— Сижу тут, сраженный любовью, — поспешил я прокомментировать свое состояние.
— Послушай, — он выплюнул окурок и изменил тему, — если я дам тебе мой адрес, ты мне напишешь?
— Что же мне тебе написать?
— Поздравишь с Рождеством или хотя бы с Днем благодарения.
Не выслушав моего ответа, он вынул руки из-за спины, поднял с земли клочок бумаги и принялся строчить на нем огрызком карандаша, оказавшимся, как ни странно, у него в кармане.
— Вот, — вручил он мне обрывок. — Точно напишешь?
Адрес был Пятая авеню.
— Я только что там был! — сразу сообщил я бездомному. — На Пятой авеню. Каких-нибудь полтора часа назад. Меня там вырвало на магазин Донны Каран.
— Правда?
Этим он явно заинтересовался. Что эта часть жизни ему знакома и близка, сомнений не было.
— Так что же? — обратился он ко мне, теперь уже совсем другим, дружелюбно-светским тоном. — Сидишь сраженный любовью, значит?
— Ну да. Точней, иду, Нижний Ист Сайд, — кивнул я в сторону Ист Хьюстон Стрит. — А она сидит на ступеньках своего сквота… Где-то совсем недалеко отсюда. В двух улицах…
— Да знаю я, где Нижний Ист Сайд, — слегка раздраженно перебил он. — Дальше?
— И такой у нее, понимаешь, вид немного отстраненный. Думает о чем-то. Или не думает. Будто не совсем принадлежит этому миру. Ей даже неважно, что она такая красавица.
Это, похоже, вызвало у него недовольство. Он жевал губами и что-то невнятно бубнил. До меня донеслось только бормотание, что Нью-Йорк и так опасный город, а тут еще каждый будет лезть со своей историей.
— Ну и закрутилось, завертелось у нас с ней, — фантазировал я дальше. Я рассказывал все это для себя, и мне было плевать, поверит он мне или нет. Главное — поверить самому. Тогда Нью-Йорк…
— Тусовались на Вашингтон Сквер Парк, — продолжал ожесточенно убеждать себя я, — с нью-йоркской андеграундной молодежью. Девяностые — класс! Грязные наркотики, рейвы. Постоянно ходили к ней в сквот в гости. Это ведь моя мечта — так жить в Нью-Йорке. — Я огляделся по сторонам.
— Ты же сказал, что это твой первый день?
— Я путешественник, — ответил ему я.
Это его вполне удовлетворило.
— Путешественник, — повторил я. — Все здесь оставил, а сам поехал в Европу. Нью-йоркская молодежная тусовка, она ведь мрачная, согласен? Нью-йоркских наркоманов как будто тянет к земле, а европейских, наоборот, ввысь. Это, наверное, потому, что когда и те и другие танцуют, у нью-йоркцев все больше задействованы ноги, а у европейцев — верхняя часть тела.
— С чего это ты решил, что нью-йоркских тянет к земле, а европейских ввысь? — разозлился он. Явно принял как личное оскорбление.
— Не знаю. Такое чувство.
— Поосторожнее со своими чувствами. Зачем вообще было сюда приезжать, а? «Это мой первый день в Нью-Йорке». Здесь люди за последние два года озверели, а тут еще ставят диагнозы с выделением всяких симптомов и синдромов! И вообще, если ты говоришь, что это твой первый день здесь…
— Я пока там был, все время думал о ней, — не слушал я его. Мне мерещилось, что если расскажу до конца историю с Розарио, как-то решится и с Нью-Йорком. — Ну а потом приезжаю, смотрю — она снимается в кино. Я это воспринял как измену. И теперь между нами все кончено…
— Мало того, что здесь каждый второй, — продолжал он, — готов отвинтить тебе голову. Не хватало еще, чтобы тебе ставили диагноз. — Он принялся раскачиваться из стороны в сторону и сокрушенно мотать головой. — Вон, подошла ко мне утром банда Лейквона. Чтобы сегодня, говорят, к вечеру достал нам пятьсот долларов, или мы тебя порежем. Я им: где я вам достану такие деньги? А они мне: нас не интересует где. Так что у меня сегодня к вечеру в кармане должно быть полтысячи, а у тебя это первый день…
Он был очень расстроен. Я путаюсь, не двигаюсь с места, и его сердит, что я твержу одно и то же. Я почему-то не думал, что он может раскусить меня. Раскусить, что я вру. Я опять занервничал и опять заторопился.
— Я, например, уверен, что быть круче рэпера — разве что быть нерэпующим рэпером. — Я с опаской посмотрел на него. — Молчаливый рэпер.
С каждым моим словом он все удрученней тряс головой.
— Раньше дела в этом парке были совсем на другой ноге. — Это был упрек мне. — Раньше у меня были силы приглядывать за порядком в Томпкинс Сквер Парк. Следить, чтобы слабых не лупили уж слишком больно. А когда вышел из тюрьмы, смотрю, сил-то у меня не осталось. Только и осталось, чтобы выживать. Времена изменились. Пошла молодежь, которая не любит думать. Для них думать — это как для меня наниматься на работу. Откуда я им достану пятьсот долларов? Совсем никуда дела в этом парке, а у тебя первый день в Нью-Йорке, и ты мне такое рассказываешь.
— Еще, чего доброго, решит махнуть в Голливуд, — сказал на это я. — Тогда вообще конец. Розарио! Доусон!
— Никуда не годится, — он возмущенно прищелкнул языком. — Кривого Бобби вон вчера подожгли, пока он спал в парке. Не вижу в этом ничего хорошего. А ты мне Розарио Доусон впариваешь!
К нам подошел всклокоченный парень, сплошные вихры. Чем-то напоминал русского.
— Ну что? — обратился он к моему собеседнику. — Как тебе мое одеяло? Помогло?
— Нормально, — ответил тот. — Пошли…
— Я же всем говорю: при ломке любого вида обращайся к Счастливчику Джимми за его заветным одеялом. Когда залезаешь в него с головой, можно даже на время забыть об этом гребаном мире. — Оба уже стояли на ногах. — А этот что? — развернулся он ко мне.
— Плющит его, — ответил мой собеседник. — Последняя стадия.
— Клей?
— Несчастная любовь.
— Так плохо? В кого влюблен? — спросил тот деловито, по-медицински. — В Хилари Клинтон? Ее собаку? Или, боже упаси, в какую-нибудь голливудскую звезду?
