Михаил Найман - Плохо быть мной
— Между нами говоря, очень даже не прошла мимо. Можно сказать, был в самом центре танцевальной культуры. Перед тобой икона танцевальной революции. — И я глупо хихикнул. — Так что это, считай, исторический момент в твоей жизни.
— Англия — единственная страна, в которую я боюсь ехать.
— Почему?
— Она для меня слишком много значит. Хочешь еще коктейль?
Я согласился, хотя уже опьянел. Не знаю, то ли виной тому перелет, то ли потому, что я никогда не пил нью-йоркских коктейлей, но я быстро ослабел.
— Почему ты уехала из России? — спросил я вяло. Голову стало клонить к столу, если не к полу.
— Ищу новых впечатлений.
Я был готов поспорить с любым, что понимаю ее, как никто на свете.
— Не скучаешь по клубу? — поднял я на нее пьяный, задумчивый и влюбленный взгляд. — Он был хороший? — Мне сделалось грустно.
— Лучший в Москве. Понимаешь, гламур, наркотики, легкие романы — все это начинает себя изживать и засасывать. Поэтому я здесь, и я свободна.
— Свободна… — восторженно повторил я за ней.
Она нравилась мне все больше, и у меня появилась надежда, что мы поймем друг друга. И я уже испытывал ощутимую слабость от выпитого.
— Англия — это вообще! — Красотка напротив должна меня понять. — Такая страна, ты бы знала… Там бездомность, неприятие системы, наркотики и рейвы возведены на духовный уровень! И к рейвам у них церковное отношение: ходят на них, как мы на службу. Экстази там точно вместо причастия. Знаешь клуб «Хевен»? Где все начиналось? Помню, стою там и думаю: ведь он называется «Хевен», «Небеса», понимаешь?
Полина смотрела сквозь меня рассеянным скучающим взглядом, разглядывая что-то в дальнем конце улицы. Полное впечатление, будто она меня не слышит. Мне вдруг стало не по себе: нет, эта неприступная девушка напротив не поймет меня. Нет, то, что я говорю, не окажется для нее так же важно, как было для меня.
— Еще там стыдно любить свою страну. Самое позорное — говорить, что ты патриот и что гордишься своей родиной, — продолжил я изливать то, что казалось главным. — Хорошим тоном считается презирать политику своей страны и ее правительство.
Я замолчал. Теперь я сидел тяжело дыша и испытывал что-то наподобие отчаяния. Пробежал дистанцию, и сил на еще что-либо не осталось. А напротив сидит изваяние.
— Меня это изменило, — взглянул я на нее снизу вверх. — После этого я как бы обрел духовность.
— Здесь слишком разбавленные коктейли, не находишь? — посмотрела она на меня чуть раздраженно, как будто я был виноват в том, что ей пришлась не по душе здешняя выпивка. — Не знаю, что имела в виду Моника, когда рекомендовала мне это место.
Ее лицо приняло капризное выражение, которое, как и любое другое, шло ей.
— В Англии я был свободнее ветра! — не унимался я. — Помню, как меня пропустили в клуб «Хевен» без очереди. Только потому, что у меня был стиль.
Она посмотрела на меня в легком недоумении.
— Нет, серьезно, — начал горячиться я. — Я жил в Брайтоне, на выходные уезжал в Лондон. Один раз моя девушка и я, мы приняли на двоих… Не, не буду рассказывать. Тем более что она без предупреждения уехала от меня к маме.
Полина смотрела на проплывающую мимо толпу и качала ногой. Я был одновременно в каком-то пьяном кураже и в полной безнадежности.
— Один раз девушки меня побрили… — сообщил я.
Она удивилась:
— Побрили?
— Ага. Я был с Луизой. Было еще пять девушек. Луиза принесла кокаин от Мартина. Потом они меня побрили…
— Слушай, все твои истории закончились? — перебила она меня устало.
— Могу еще.
— Мне бы хотелось куда-то пойти.
— Тут рядом есть парк, — выдавил я из себя несчастным голосом.
Мы сидели в парке. Она все трясла ногой. Я молчал.
— Мне надо встретиться с человеком в одном русском баре, — сказала она наконец, не скрывая скуки. — Можешь пойти со мной, если хочешь.
Мы шли по Бродвею. Смотрелась она, повторю, шикарно. Нью-Йорк — вообще сплошной подиум, и она соответствовала. Я тащился сзади, повесив голову. Я был пьян и чувствовал себя опозоренным.
— Ты хорошая, — бросил я ей в спину.
— Почему ты так решил?
— Женщины вообще более христианские создания. Они знают, как страдать. Знают, что проигрывать не грех. Главное — они милосердные. Всегда простят твою слабость. Однажды я чувствовал себя очень слабым, Полина. Все мужчины от меня тогда отвернулись, а женщины, наоборот, смилостивились и спасли. Ты спасешь меня?
— Заходи, — раздраженно сказала она, толкнув дверь, ведущую на нижний этаж.
Мы заходим в русское кафе. К Полине подсаживается владелец бара.
— Это мой очень милый и хороший друг Миша, — кивает она ему в мою сторону с улыбкой.
Владелец бара что-то оживленно ей говорит. Полина грустно и чуть обреченно смотрит мимо него. Вдруг на секунду возникло чувство, что я-то весь вечер нес откровенную ахинею, но она странным образом мне за эту чушь благодарна.
— Мне надо уходить, — говорю я.
На прощание она поцеловала меня в губы.
* * *Чтобы смягчить неловкую ситуацию, я решил что-нибудь принести Малику и Джазмин. Купил здоровую банку томатного сока. И сам же ее всю выпил. Сок оказался из концентрата, и я страшно отравился. Всю ночь проблевал в туалете. Весь следующий день пролежал скорчившись на матрасе, кинутом под дверью в туалет.
— Наконец-то ты похож на человека, — говорил Малик всякий раз, как проходил мимо меня помочиться.
— Он мне напоминает блохастого песика на коврике, — донеслось до меня из спальни. Джазмин лежала на кровати и, как всегда, забивала один косяк за другим. У меня не было сил ответить.
В какой-то момент мне стало лучше, я поплелся в спальню смотреть телевизор. И тут сломался и попросил у нее косяк. Сослался на то, что болен, но звучало неубедительно, и еще более неубедительно я чувствовал себя сам, пока говорил.
Мы сидели и смотрели. Какое-то китайское кино. С английскими субтитрами, но иногда действие прерывалось сценами, где герои переговаривались на нечеловеческом английском. Молодая китайская пара сидела в кафе и изъяснялась на этом инглиш.
— По-мойна мне нузен личный пелеводчик, — спародировал я.
Девушка на экране сказала что-то еще.
— Последний лаз я в этом лестолане заказала бигмак, потому сто не могла плоизнести «четвелть фунта с сылом».
Малик засмеялся.
— Я плиехала в эту стлану на больсом, больсом колабле, отень, отень много налоду…
— Моя подружка из Китая тоже, между прочим, приехала в эту страну на большом корабле, — строго сказала Джазмин. — Два года мыла посуду в забегаловке в Чайна-тауне. Сейчас изучает искусство в колледже и ходит на какой-то вид единоборств. Привязывают к себе подушки, катаются друг на друге и отскакивают от стен.
— И сколько за эту прелесть платит? — осклабился я в сторону Малика. Ждал его поддержки, но ему не понравилось.
— Подумал бы о том, что тебе говорят. Некоторые приезжают и два года подряд горбатятся в тухлой дыре, чтобы получить шанс заниматься чем-нибудь стоящим. А некоторые — чтобы шутить на их счет да вдобавок заболевать и пыхать чужую ганджу. Я это к тому, чтобы ты завтра встал на ножки и шел искать работу.
Мне опять стало плохо, и я поволокся к матрасу.
— Мне уже второй час как нужно по нужде, — услышал я нервный шепот Джазмин.
— Так что же тебя удерживает? — спросил ее Малик.
— Мне неприятно быть в туалете, когда под дверью лежит этот… — слово «этот» она произнесла как «прокаженный». Все же поднялась и направилась в уборную. Вдруг ноги у нее подкосились, и она осела на пол. Малик принес ей стакан воды. Джазмин его залпом осушила, быстро встала и как ни в чем не бывало прошествовала в туалет. Ну обычная семейная сцена, из тех, что в порядке вещей.
— С тобой бывало? — спросил я Малика. Мне хотелось поддержать разговор. Я все еще отчаянно отказывался поверить, что мне здесь не рады.
— Со мной бывало и не такое, — угрюмо ответил он.
— Со мной тоже было один раз в Амстердаме. Приехал и прямо с чемоданами в кофе-шоп. Через час обнаружил, что сижу на столе и дышу, как будто прибежал из Гааги. И мне тоже — стакан воды.
— Наверное, подумали: приперся студент, а курить не умеет.
Я счел это ударом ниже пояса и унижением достоинства. Но ответить не осмелился. Слишком напряглась ситуация. Вместо этого сказал:
— Как бы я себя завтра ни чувствовал, иду искать работу. — И только когда произнес, понял, что мне правда предстоит это сделать.
Остаток дня и ночь провалялся на притуалетном коврике, пребывая в прескверном самочувствии, и всякий раз, как думал, что завтра нужно искать работу, мне делалось хуже.
