Евгения Кайдалова - Ребенок
– Ну пожалуйста! Ему так понравилось.
Вздох. Как я ему, должно быть, надоела со своим ребенком!
– Ладно, давай на Новый год.
– Спасибо!
Интересно, какие чувства испытывают настоящие попрошайки к тем, кто им подает? Возможно, никаких вообще – профессионалы как-никак. Я же, новичок в этой области, прохожу несколько этапов. Боль. Ненависть – к себе, своему благодетелю, обстоятельствам, заставляющим хоронить естественную гордость. Надежда на то, что когда-нибудь все пойдет по-другому, слово «пожалуйста» не станет застревать у меня в горле, а я не буду закусывать губы, наблюдая, как мой ребенок пытается догнать недоступную для него радость.
Я прекрасно понимала, что сейчас Антону не до наших транспортных проблем: начался учебный год, и он был счастлив с головой окунуться в студенческую жизнь. Наконец-то он смог позволить себе решительный и бесповоротный отрыв от нас с ребенком на законных основаниях: учеба – святое дело! Я и не спрашивала, чем он занимается в университете до половины одиннадцатого вечера, зная, что алиби всегда найдется: библиотека, освоение компьютера или долгие посиделки с научным руководителем. Заранее представляя себе все варианты отговорок, я не испытывала необходимости услышать их из уст Антона. И, как это ни смешно, я его понимала: чем угодно можно заняться во имя того, чтобы не заниматься ребенком! Даже землю копать и то более содержательное и разнообразное занятие: то на труп наткнешься, то на пиратский клад. Мои же дни отличаются друг от друга не больше чем овцы в стаде…
…Одеть его на прогулку, раздеть после прогулки. Обед – еда не та – капризы. Приготовить другую. Другая – тоже не та. Засыпает в слезах, просыпается на полчаса раньше положенного. Теперь плачу и я – оттого, что у меня отняли ровно полчаса отдыха…
– От чего ты так устаешь? У нас не свиноферма все-таки.
От неизменности событий. Камера моя уже три тысячи раз измерена шагами по периметру и диагонали, в ней нет ни одного неизведанного угла. Чем должен жить мой мозг, привыкший как смерч втягивать новую информацию и разведывать еще никем не открытые ходы? Уж не тем ли, что сегодня на ужин курица, а вчера была рыба?
…Пол на кухне не мыт – швабру в руки. Илья с интересом наклоняет ведро – часть его содержимого с энтузиазмом выплескивается на пол. Я, как водомерка, ползаю с тряпкой на четырех конечностях, чтобы усмирить потоп. Едва соседи снизу спасены от затопления, а я разгибаю спину, как радостный ребенок решает повторить аттракцион. Вторая половина ведра тоже на полу…
Что такое книги? Когда они были в моей жизни? Я стала забывать, как выглядят буквы. Любое мое обращение к печатному слову ребенок воспринимает как предательство. Он тянет меня, дергает, подпрыгивает на месте, уцепившись за мою ногу: «Занимайся мной, одним только мной и ничем, кроме меня! Я – твоя жизнь». Но я не хочу такой жизни!
…Вылезай из коляски – давай пособираем палочки, скатимся с горки. Чем бы еще тебя занять? Разве что опять покатать по парку. А вот какая интересная игра: надо проталкивать фигурки в вырезы на коробке: крестик – к крестику, треугольник – к треугольнику. На сколько нам хватит этого развлечения при моем активном участии? Минут на пятнадцать. А впереди еще целый день, и на улицу не выйти из-за мороза…
Постепенно я сникаю – сдуваюсь, как воздушный шар, я ведь не имею возможности наполниться радостью и энергией. Новый приход в мою жизнь Антона – то, что так окрыляло меня еще полгода назад – уже почти ничего не значит. Тогда, в июне, он дал мне понять, что мы действительно существуем в разных мирах, и сейчас лишь подтверждает этот тезис. Он живет полной жизнью в познании и общении, изредка навещая меня в тюрьме. Мы перебрасываемся парой слов за быстрым завтраком и парой – за усталым ужином. Иногда, когда в половине двенадцатого я стою, перемывая посуду, он подходит ко мне сзади и осторожно прикасается губами к моему виску. Я знаю, что затем они пройдут долгий путь поцелуев до самой ключицы, но если раньше каждое его прикосновение было для меня как чирканье спички возле сухого хвороста, то сейчас мои дрова отсырели. Я могу лишь догадываться, что он чувствует, так и не сумев меня зажечь и довольствуясь своей собственной разрядкой. Лицо непроницаемое, но если бы он дал себе волю, то я бы наверняка прочла боль и досаду. Жаль, что я ничем не могу ему помочь и, честно говоря, не очень-то и сочувствую: притупились все мои чувства без исключения.
Последний всплеск эмоций был в конце сентября, когда по вине Марии Георгиевны Илью чуть не ошпарило кипятком. Тогда Антон в чрезвычайно подходящей для этого обстановке сделал «красивый жест» – попросту говоря, откупился от нас с Ильей за полную самоизоляцию от нашей жизни. Наверняка он схватил в киоске первое, что попалось под руку, иначе так не промахнулся бы с размером кольца. К тому же я терпеть не могу бирюзу, меня всегда раздражал этот невнятный зеленовато-синий оттенок. Но главное, что он хотел сказать своими подарками, было сказано: я обеспечиваю вас деньгами, и ко мне не должно быть никаких претензий.
Я приняла его условия игры и дожила этот год на автопилоте: без гнева и радости, любви и надежды. Как-то вечером в середине декабря, когда мы с Ильей бродили по Ленинградскому проспекту и рассматривали светящиеся елочки в витринах, я неожиданно четко осознала, что не хочу отмечать этот некогда любимый свой праздник. Чтобы получать удовольствие от Нового года, нужно нести в него мечты, а у меня их не было ни одной. Утром первого января моя жизнь не изменится ни на йоту: я не смогу блаженно потянуться в постели, чувствуя сладкую усталость от праздника, – вскочу, как солдат по свистку командира, и побегу исполнять извечный приказ «ма-ма-ма-ма-ма».
Илье понравилось разглядывать елочки, и ходить мимо них мы стали каждый день. Посему изо дня в день мне становилось все горше и горше думать о предстоящем всенародном веселье, и как-то вечером я поделилась этим чувством с Антоном. Кажется, я сказала что-то вроде того, что готова просто проспать праздник. Не знаю, чего я ждала в ответ. Наверное, подсознательно надеялась на новогоднее чудо: Антон не мог не замечать мое убитое состояние в последние дни, а поскольку сам он пребывал в наилучшей душевной форме, то мог бы мне пожертвовать немного энергии от своих щедрот. «Да брось ты киснуть! Посадим Илью в "кенгуру" и пойдем гулять по центру. Шампанского выпьем на Красной площади!» Произнеси Антон эти слова, я была бы ему признательна на всю оставшуюся жизнь: это был единственный вариант веселого Нового года, доступный для нас обоих, и предложение повеселиться, пусть и не в полную силу, но вместе, доказало бы мне, что мы все-таки катимся по одному и тому же склону горы. Однако Антон донельзя обрадовался тому, что ему развязали руки, и тут же нашел себе подходящую новогоднюю компанию. Мне было почти не больно об этом услышать – наверное, для человека, теряющего сознание, безразличен еще один удар…
Он откупился от нас подобающим образом: машина для катания верхом – Илье и видеокассета для того, чтобы мои четыре стены казались чуть пошире. Jedem das seine! Сам он укладывал рюкзак для поездки в подмосковный лес. Мне хотелось напомнить, чтобы он не забыл презервативы, но я предпочла не добивать свое настроение ссорой. В конце концов, какая мне разница? Пусть в мире появится еще один ребенок, два ребенка, десять детей… И каждый из них кому-то не будет нужен.
За Антоном закрылась дверь. Илья катал по квартире машину. Чувствовалось, что он получает от этого процесса огромное удовольствие: ребенок налегал на высокую спинку сиденья, как пахарь, идущий за плугом, то и дело он издавал торжествующие обезьяньи вскрики. Я наблюдала за ним, сидя на диване и уронив руки между колен. Вот он – мой праздник…
В десять часов вечера, уложив Илью, я решила действительно посмотреть подаренный мне фильм, но быть свидетелем чужого счастья оказалось больнее, чем я предполагала. На середине фильма я остановила кассету и пошла в ванную комнату – промыть разбухшие от слез глаза. Что я увидела на экране? Любовь и свободу. Именно то, что не было и уже не будет доступно мне.
Возвращаясь в комнату, я решила взглянуть на Илью – не раскрылся ли он во сне. Нет, одеяло было на месте. Ребенок невозмутимо, глубоко дышал, всецело отдавшись сну. Неужели он не чувствует, какие смерчи носятся в моей душе, когда я стою рядом с ним? Ровное дыхание. Нет. Ему не передастся моя мука, когда я возьму его за руку, не разглядит он и отчаяния за обращенной к нему улыбкой. Ангел Господний, не ведающий ни добра, ни зла. Не такие ли ангелы должны сопровождать человеческие души в рай? Почему же моей душе, душе своей матери, он приносит ад на земле?
Сосредоточенное белое личико. Он устал. Он выполнил нечеловечески сложную задачу, придя из ниоткуда, без приглашения к тем, кто до сих пор отказывался видеть в нем часть своей жизни. Что ж, я могу его с этим только поздравить, любить его за это я не могу!
