Евгения Кайдалова - Ребенок
Петровский парк был настоящим моим спасением: разнообразные интересности наполняли его в любое время года. Птицы, за которыми можно вовсю гоняться, пока я рассыпаю перед ними хлебные крошки. Лужи, по которым так здорово маршировать, размазывать их содержимое палочкой и той же палочкой выуживать опавшие листья. Поганки мы сбивали ногами, состриженную на полянках траву собирали в кучки и с увлечением на них прыгали; всевозможные емкости наполнялись желудями и шишками. А неземное удовольствие разбивать первый тонкий лед на лужицах? А весенние ручейки в ледяной оправе, по которым мы пускали в плавание сосновые иголки? Когда я задумывалась о тысячах других детей, погребенных в центре мегаполиса под облаком выхлопных газов без единого клочка зелени, я не просто им сочувствовала, я о них скорбела. Чем они занимают драгоценное время детства, выходя с совочком по утрам в тот мир, где не осталось места ничему, кроме роскошных взрослых игрушек: офисов, магазинов, магистралей и ресторанов? Возможно, им удается покопаться в песочнице, растасканной на кошачий туалет…
Как и после родов, когда я болезненно отзывалась душой на каждое проявление зла и жестокости в мире, так и по мере взросления Ильи я каждый раз с горечью реагировала на каждую встречу с несовершенством нашего миропорядка. Город не был приспособлен для детей. Формально их нужды учитывались (школы, поликлиники, детские центры), но ни одному чиновнику и в больном бреду не могло привидеться, что каждому микрорайону необходим парк. Такое место, где голуби лениво взлетали бы из-под ног, белки прыгали на воротник пальто, а утки с шумом садились на воду пруда. Строители и проектировщики типовых советских домов от души посмеялись бы над тезисом о необходимости в каждом доме бассейна. Имитации летнего моря, где родители могли бы купаться вместе с детьми, не тащась для этого через полгорода и не тратя вместо отдыха кучу сил. А как насчет того, чтобы на каждой детской площадке вместо унылых шведских стенок был батут? А специально отведенное пространство для катка? В обязательном порядке насыпаемая во дворе снежная горка? Ведь находится же место под гаражи и собачьи какашки!
Но я начинаю впадать в утопию. Город строили взрослые для взрослых, а если в нем почему-то появляются дети, то это временное явление: скоро они превратятся в таких, как мы.
Разница во взрослом и детском мировосприятии не уставала меня поражать: легче было поверить в то, что человек произошел от обезьяны, чем в то, что взрослые произошли от детей! Вещи, для меня очевидные, обходили детскую голову стороной. Вот Илья швыряет на пол крышку от кастрюли, с которой играл. Я подбираю и протягиваю ему. Через секунду крышка снова на полу. Почему бы не понять, что мне тяжело наклоняться за ней по тридцать раз? Мы с Антоном ссоримся, а Илья, глядя на это, истерически кричит. Неужели нельзя посидеть тихо, пока родители не выяснят отношения, а не добавлять масла в огонь? Ребенок вытаскивает из шкафа ящик с бельем и медленно (даже вдумчиво!) задвигает обратно. Снова вытаскивает, снова задвигает. На лице – выражение созерцающего Будды. По мне – это идиотизм чистой воды, но ребенок, видимо, находит в своих действиях массу смысла. Такое впечатление, что его картина мира – это моя, вывернутая наизнанку… Или наоборот?
Каждый раз, когда мы покупаем Илье игрушку, – это выстрел наугад. Ребенок любит, когда я включаю музыку, но ксилофон разобран на составные части. Он увлеченно копается в песке, но шикарный оранжевый совок для этого не подходит, идеальный вариант – сломанная формочка, брошенная кем-то за ненадобностью на дороге. Устав от холостых выстрелов, я начинаю подмечать, какие игрушки, принадлежащие другим детям, вызывают у него интерес, и делаю однозначный вывод: машина для катания верхом.
Надо сказать, что по характеру Илья был вещью в себе и оставался равнодушен к детскому обществу. В то время как сверстники дружно ссорились из-за пластмассового трактора и с энтузиазмом лупили друг друга ведерками по голове, Илья на расстоянии собирал упавшие веточки и бродил с ними в руках. Это меня настораживало и заставляло хвататься за психологические книжки, однако любые попытки пойти на сближение с димами и ксюшами увенчивались провалом. Пока однажды некий Миша не въехал на площадку, сидя на роскошном автомобиле небесно-голубой и коралловой расцветки и надменно перебирая ногами по земле. Секундой спустя я впервые увидела, как мой ребенок ворвался в общество других детей и начал оспаривать у них право оседлать машину. Затем он вместе со всеми топтался вокруг лимузина и в полном восторге приподнимал сиденье (под ним, оказывается, было пустое место). А когда Миша горделиво покатил обратно, Илья, ходивший еще неуверенно, так отчаянно топал вперед, протягивая за машиной руку, а второй изо всех сил держась за мою, что я до глубины души прониклась его бедой. И решила оказать все зависящее от меня содействие.
Я была уверена, что покупкой машины убью двух зайцев: доставлю Илье несказанное удовольствие и введу его в детский круг – ведь стоило шедевру автомобилестроения появиться на площадке, как Илья оказывался в тесном контакте со сверстниками. Я задала Мишиной маме два вопроса: «Где?» и «Сколько?» Первый ответ был стандартным – детская ярмарка, а вот второй заставил меня пошатнуться. Это была месячная зарплата участкового детского врача. Конечно, бюджетники получают мало, но это не будет веским аргументом, когда я заведу разговор с Антоном.
Деньги! Сумма, принадлежащая в нашем доме лично мне, лежала во внутреннем кармане моего чемодана и должна была покрыть расходы на бегство от Москвы до Пятигорска, в случае если семейное счастье накроет меня с головой. А за всеми насущными благами, будь то покупка сосисок или клизмы, я обращалась к Антону. Точнее, к его родителям, высылавшим ежемесячные дотации. Но тем не менее мое общение с австрийскими деньгами шло через их сына, подобно тому как общение человека с Богом происходит через священника. Антон не был строгим пастырем и не прятал от меня деньги в туалетном бачке, но наших редких разногласий по финансовому вопросу мне вполне хватало для того, чтобы почувствовать, как сильно застревает в горле чужой кусок…
– …Это сколько же памперсов у вас уходит в день? Четыре? Ты ему целых двадцать рублей выделяешь на мочу? Н-да… Я вот с туалетной бумагой так не шикую.
Я заставляла себя улыбаться его словам как шутке и всеми силами заталкивала обратно в душу лезущее оттуда возмущение. Так и не надетый на Илью пятый памперс в день позволил бы мне не вскакивать среди ночи со звенящей от отсутствия сна головой, чтобы поменять промокшую пеленочную прокладку.
– …А чем тебе не подходят врачи из поликлиники? Бесплатная медицина – величайшее завоевание социализма. Нет, если хочешь вылечить простуду за деньги, то ради Бога, можешь даже заплатить врачу побольше и считать, что от этого она быстрее пройдет.
Антон в такие минуты до омерзения напоминал мне чиновника советской эпохи, что, взирая на народ с кремлевской высоты, распределяет жалкие метры площади и продуктовые талоны. Врачи из поликлиники… Их единственным диагнозом было: «Зубки режутся», причем диагноз этот ставился начиная с трехмесячного возраста даже при наличии у ребенка сыпи и увеличенных лимфатических узлов. «Ну сделайте ему клизму из аспирина с анальгином! – зевала детская "неотложка", которую я разбудила ночным звонком. – А можете вообще температуру не сбивать – от нее микробы дохнут». Для себя я давно сделала вывод, что если жизнь и смерть моего ребенка кого-то и волнуют, то отнюдь не бесплатную медицину. А за платного врача, которому я доверяла, приходилось платить собственным унижением, других средств у меня не было.
– …Машину для катания верхом? А может, сразу слона? Вот и решим раз и навсегда транспортную проблему!
Я вполне допускаю, что на этот раз Антон действительно просто шутил, но на меня такая шутка подействовала, как удар по едва затянувшейся ране. Я стиснула зубы – ни стона!
– Ну пожалуйста! Ему так понравилось.
Вздох. Как я ему, должно быть, надоела со своим ребенком!
– Ладно, давай на Новый год.
– Спасибо!
Интересно, какие чувства испытывают настоящие попрошайки к тем, кто им подает? Возможно, никаких вообще – профессионалы как-никак. Я же, новичок в этой области, прохожу несколько этапов. Боль. Ненависть – к себе, своему благодетелю, обстоятельствам, заставляющим хоронить естественную гордость. Надежда на то, что когда-нибудь все пойдет по-другому, слово «пожалуйста» не станет застревать у меня в горле, а я не буду закусывать губы, наблюдая, как мой ребенок пытается догнать недоступную для него радость.
Я прекрасно понимала, что сейчас Антону не до наших транспортных проблем: начался учебный год, и он был счастлив с головой окунуться в студенческую жизнь. Наконец-то он смог позволить себе решительный и бесповоротный отрыв от нас с ребенком на законных основаниях: учеба – святое дело! Я и не спрашивала, чем он занимается в университете до половины одиннадцатого вечера, зная, что алиби всегда найдется: библиотека, освоение компьютера или долгие посиделки с научным руководителем. Заранее представляя себе все варианты отговорок, я не испытывала необходимости услышать их из уст Антона. И, как это ни смешно, я его понимала: чем угодно можно заняться во имя того, чтобы не заниматься ребенком! Даже землю копать и то более содержательное и разнообразное занятие: то на труп наткнешься, то на пиратский клад. Мои же дни отличаются друг от друга не больше чем овцы в стаде…
