Назови меня по имени - Аникина Ольга
– Видишь, какая она стала, малыш, – вздыхала Алька. – Даже на меня теперь голос повышает. Я-то что плохого ей сделала?
Действительно, к Альке Ираида Михайловна раньше относилась гораздо мягче, и старшей сестре теперь приходилось несладко.
Ирка пыталась утешать подругу, и Маша была ей за это благодарна, хотя порой Иркины реплики приводили её в ужас.
– Считай, что с тобой по телефону беседует не мать, а её опухоль, – говорила Ирка.
– Да ну тебя! – пугалась Маша. – Если я начну так думать, я вообще трубку брать не буду. Ещё не хватало, беседовать с опухолью.
– Тогда думай о наследстве и утешайся, – отвечала Ирка. – Мать уйдёт, а ты хоть заживёшь по-человечески.
От таких Иркиных утешений становилось только хуже, но и разговоры с Ираидой Михайловной не придавали Маше сил – наоборот, казалось, мать пытается вытянуть из дочери все возможные ресурсы. Каждый следующий звонок из Петербурга давался Маше всё труднее; за долгие годы молчания она совсем отвыкла от упрёков, на которые Ираида Михайловна никогда не скупилась.
После бесед с матерью, когда имелась такая возможность, Маша ложилась на диван или, если была в дороге, парковала «тойоту» в каком-нибудь дворе, блокировала двери и откидывала сиденье автомобиля. Она закрывала глаза и пыталась заполнить голову пустотой.
Когда Маша чувствовала себя чуть бодрее, она иногда заглядывала на свою страничку ВКонтакте. Ещё зимой в Сети обнаружился Костя Герцик, Машина первая любовь. Жил он в Беэр-Шеве. Костя первым прислал заявку в друзья, и Маша кликнула на значок «добавить». Её бывший танцевальный партнёр стал очень полным и лысым мужчиной – да, да, он отчаянно постарел, хотя был всего лишь на год старше Маши. Костя выкладывал фотографии своей многочисленной семьи и кошерной пекарни, которой невероятно гордился. Каждую Костину фотографию Маша отмечала лайком, но никогда ничего не комментировала и в переписку со старым приятелем не вступала: к чему?
Тем неожиданнее оказалось сообщение от Кости, которое Маша получила в середине мая.
«Прочитал в группе, что Фаина Теодоровна умерла, – писал Костя. – Она жила где-то в Подмосковье. Ты тоже сейчас в Подмосковье? Ты была на похоронах?»
Маша оставила Костин вопрос без ответа.
Маша не имела понятия, где искать могилу любимой учительницы и стоит ли её искать. Она раз за разом прокручивала в голове их последнюю встречу на ступенях Успенского храма в рождественские праздники – восстанавливала в памяти детали, и одновременно её не отпускала мысль о матери. В голове и сердце Маши две эти женщины оказались прочно соединены. Бывшая актриса Фаина Теодоровна имела какое-то отношение к Машиной реальной семье, она была непостижимым образом связана с Ираидой Михайловной – вот только что это за связь? Пытаться найти ответ на этот вопрос было уже поздно, а чувство потери и вины всё росло и росло, и с этим уже ничего нельзя было поделать.
После Петькиного отъезда однажды вечером позвонил Марк и спросил, не сможет ли Маша приехать и посидеть с Хомяком в четверг вечером на следующей неделе. Впрочем, сказал Марк, ничего ещё не решено, и уточнил, что договаривается он предварительно, на всякий случай. Маша, не раздумывая, согласилась. Каждый день она напряжённо ждала контрольного звонка. Прошло четыре дня, а Марк так и не подтвердил свою просьбу.
Маше безумно хотелось перезвонить первой. Она била себя по рукам, чтобы не схватить телефонную трубку и не пытаться открыть список контактов на букву «М». Марк был нужен ей: чтобы говорить с ним, смотреть, как он ходит по кухне, курит, пьёт чай, – пусть даже он сидит в другой комнате, пусть молчит и думает о своём, но пусть будет рядом.
Петька уехал, Алёша готовился к экзаменам, Ирка с Витей собирались в какой-то внеочередной отпуск. У Маши остались только Марк и Хомяк. Её уже позвали, поманили, – но вдруг умолкли, и больше от них ни слуху ни духу. Почему?
Утром четверга телефон всё ещё молчал. К полудню дождь прекратился. В четыре часа дня Маша окончательно осмелела, взяла телефон и набрала номер Марка.
Звонок отбили.
Она повторила попытку, и вторая окончилась так же, как первая.
Марк что, не желает её слышать? Встревоженная Маша решила, что должна приехать к Марку в любом случае, даже если контрольного звонка не было. Она не могла найти себе места. Я должна приехать, повторяла она про себя. Должна, потому что мы договаривались четыре дня назад.
Когда усадьба банкира Кнопа осталась позади, навстречу Маше выехал чёрный джип и освободил место для парковки прямо напротив нужного подъезда.
Теперь Маша смотрела на знакомые окна почти с той же точки, что и в новогоднюю ночь, только сейчас было почти уже лето, и часы показывали половину десятого вечера.
К концу дня в центре города неожиданно потеплело. Прежде чем настали сумерки, сквозь дымку на горизонте ненадолго выглянуло солнце, и стены домов стали жёлто-розовыми, воздух наполнился запахами мокрой земли и древесного сока: словно кто-то сорвал с дерева лист, смял его и растёр между пальцев.
Маша вышла из автомобиля и увидела, как над крышами домов пролетели белые птицы: неподалёку, напротив Иванова монастыря, находилась голубятня. Там в кирпичном флигеле сидел дед, разводивший турманов и белых голубок; птицы летали над окрестными крышами, но всегда возвращались обратно. Где этот старик на самом деле жил, не во флигеле же, рядом со своими птицами? Маша не знала.
Она прошла мимо старой пожарной части; дальше переулок изгибался – считалось, что он в точности повторял ход русла маленькой речки, которую давным-давно уже запрятали в трубу. «Пойдём гулять по берегу реки», – говорил Марк, когда хотел побродить ночью по окрестностям.
Она повернула в Хохловский переулок. Добрела до монастыря и его острых конусовидных колоколен, белевших над стенами, затянутыми строительными лесами. Тёмный флорентийский купол в сумерках был уже почти неразличим.
Мимо шли какие-то люди, группками и поодиночке. Гуляют по берегу реки, подумала Маша. Как она могла предложить Марку подмосковную прописку? Она тогда зимой совсем, что ли, рехнулась?
Лепные львы Старосадского переулка равнодушно смотрели на неё сверху вниз. Голубятня была уже закрыта. Темнело быстро, и Маша повернула назад, стараясь убедить себя, что ей и правда интересно, где ночует старик, хозяин голубятни. На самом деле её занимал другой вопрос: где сегодня ночует Марк? Вероятно, он ещё не пришёл домой – иначе обязательно позвонил бы, приметив знакомый автомобиль напротив подъезда.
Маша потопталась возле своей «тойоты», а потом оперлась спиной о водительскую дверь и тут же отпрянула: дверь оказалась грязной. Светлую джинсовую куртку придётся теперь стирать.
Маша выбрала участок почище, прислонилась снова. Носок кроссовки она придвинула к выступающей из асфальта крышке канализационного люка – нашла точку опоры. Прикрыла глаза, и двор вокруг, и весь Китай-город с призраком реки провалились в никуда. Пропал отдалённый шум с Покровки, заглохли мелкие звуковые штрихи – шорох шин, обрывки чьих-то разговоров. Звуки смешались в густую массу, в которой уже ничего нельзя было различить. Время текло, тянулось, загустевало, вечернее тепло сменялось ночной сыростью.
На другом конце двора, со стороны переулка, в сумерках проступило расплывчатое пятно – оно шевелилось, как многоногое чудище.
До Машиного слуха донеслись шлепки лёгких детских шагов. В широкую полосу белого фонарного луча выбежал маленький кудрявый мальчик в синих брючках и джинсовой куртке. Две фигуры позади него были ещё в тени, когда он подбежал ближе и застыл в двух шагах от «тойоты».
– Ма-ша.
– Хомяк!
Она подняла голову. На белой дорожке стояли Марк и Лена.
На Марке была надета чёрная кожаная куртка, из-под которой виднелась водолазка бордового цвета. Бордовую водолазку Маша помнила очень хорошо. Знала, какая она на ощупь – тонкая, в мелких катышках под мышками. Если провести по ней рукой, можно нащупать висящую на шее Марка плотную нитку и закреплённый на ней серебряный трезубец, символ удачи.
