Алексей Рачунь - Перегной
А народу вокруг поубавилось. Стало спокойнее. Разбрелся народ, закучковался поодаль. У бани колдыри, уже оч-чень хорошо наетые. У поленницы Рыжий со своей бабой, плакальщицей да еще парой "сестер милосердия". Ближе к осыпи Федос и несколько баб из тех что помоложе да по доверчивей. Вперед, шагах в пяти от меня Кочуманиха и несколько бабок. Рядом со мною два бородача, и те квелые. Кемарят, но не спят. И рассвет занимается. Кроваво так брезжит. Недобро. Парит уже от земли. Упокоенно так парит - типа, тепло во мне. Всех вмещу, всех укрою в своем чреве, и живых и мертвых. Всех упокою.
Только мне непокойно. Где же зазнобушка моя, где моя подруженька. Кочуманиха увидала мое беспокойство, переморгнулась, все поняла шебутная старушонка, шепнула что-то товарке, та озырнула кругом, и бочком-бочком вокруг школы куда-то спятилась. Две-три минуты, всем молодым бы такую проворность, и обернулась она, доложила что-то Кочуманихе. Та мне опять глазами зырк, мол в доме Софья, все с ней в порядке, жива - здорова. Заперли, видать. И то ладно. Слава тебе, Господи!
А народ на меня поглядывает, головами укоризненно покачивает. И все ждет чего-то. Чего-чего? Ну не убьют же они меня, в самом деле. Хотя... Засобирались, двинулись.
Опять толпа обступила меня плотным полукольцом, и хотя остановилась за два метра а то и далее, но грудь сдавило так, будто мне воздух перекрыли. Сидел я совсем без продыху. И смотреть на людей не мог, склонил голову.
Сидел, впрочем, недолго. Опять поставили меня на ноги и держали теперь под микитки. То ли чтоб не сел, то ли чтоб не убег, то ли чтоб не лягнулся. Боялись вобщем.
- Голову-от подыми, паскудник! Чего сдеял, взглянь, шаромыжник!
Я поднял голову. В толпу, в полукруг ввели под руки Рыжего. Бинты и тряпки с лица у него уже сняли, не иначе, чтобы продемонстрировать народу увечья. Его вели, а он топырил вперед руки, точь в точь как те слепые с картин Брейгеля, тыкался ими беспомощно в платки, подбородки, пиджаки, плечи, руки. Всех перещупал. Веки, между тем дрожали, смотрел, сученыш, из-под ресниц. И хотя рожа была у него припухшей, землистой, местами грязной от потеков крови, местами от какой-то мази, которой его натерли, было очевидно, что рана у него - пустяк. Неглубокий порез, царапина.
Но людям, по большому счету, было на это наплевать. Люди хотели верить в то, во что они хотели верить. А они хотели, чтобы нашелся наконец корень всех их бед, начало и причина всей их непутевости, темная сила, ввергнувшая их в бездны и заключившая их в сосуд неурядиц и бедствий. И плевать, что после устранения этой причины все пойдет чередом, а то и хуже. Важно сейчас отвести душу. Сейчас станет хорошо и сладко ей, душеньке мягонькой. А обидно и стыдно будет потом.
Рыжий между тем совершил круг почета и приблизился ко мне. Сострадатели, число коих заметно увеличилось, шептали - убивец. Не шептали даже, а шваркали ненавистно и яростно, как плевок на сковородке.
И Рыжий уже тянул ко мне ручонки. Тянул к лицу. Медленно так, жалобно. И рожа его припухшая была исполнена показной кроткости. Но из-под дрожащих век сияли злобой бельмоватые глазки. И шептал он тоже деланно-дрожащим голоском, цедил едва, одними губами, без мимики - дескать порезано все, не шевелится ни един мускул - убивец, погубитель. Как дитев ростить буду теперича. Кормилицу извел, глазынек лишил...
И я не отказал себе в удовольствии, зная что теперь уж неминуемо порвут и затопчут, собрал побольше слюны и харкнул в позорную харю.
Тотчас открылись глазки хитрого упыренка. Просто от неожиданности они распахнулись широко и морда скривилась изумленно, сдернулась всеми лицевыми мускулами, несмотря на, казалось, ужасные и больные порезы. И тотчас приняла скорбный вид. Общество возмутилось. Но кое-кто заметил притворство. Заметил и сделал выводы.
На мою беду этим кое-кем был Федос. И он понял, что балаган надо кончать.
- Ну чё, бабоньки, че пришли-от. Подите давайте.
- Чё это мы пойдем?
- Не ваше дело дак...
- Чё это не наше? Мы тоже поглядеть хотим чё да как.
Завязалась распря. Затрещала, защелкала, как разгорающиеся от ветерка угли в уже затухающем костре. Федос, не привыкший к войне с задиристыми подгорновскими бабками, стал сдавать и обмякать. Он смаргивал все чаще. Озирался беспомощно, ища защиты не защиты, но какой-то зримой поддержки Её не было.
Занялась, тихим пока, но ровным воем Панкратиха, запричитала над убиенными коровой и мужем, стала по-шакальи подвывать ей плакальщица, и видя и слыша это мягчели бабьи лица. Мягчели, но зыркали на Федоса гневно. "Иш чё. С самого любопытного гонит". Нет, таким макаром баб не одолеть. И тут пришла подмога. Толян, тихарившийся до этого Толян, дававший вокруг школы кругаля, шебуршащий в разных углах, и чего-то оттуда по мелочи подтыривавший - здесь тряпочку, там железочку, тут гвоздик, выложил старшую карту.
- Витька-от ваш, ненаглядный вовсе и не Витька!
- А кто ино? Черт штоли? Вы уж со своим чертом ровно застращщали. Напугали бабу удом.
- Черт, не черт, не про то речь веду, дуры, а то что не Витька он, а беглый преступник Марат Галеев. Факт!
- Ну! Ври! Какой беглый, ково марат?
- Не кого марает, дура, а Марат его зовут.
- Ты с дружками со своими штоли самогонки обхлестался, боров, чё говоришь то такое?
- Дак вот, че знаю, то и говорю. Гляди!
Толян вынул из кармана уже обтершуюся от времени по сгибам газету. Точно ту газету, что отнял я у него в памятный вечер и забил ему по клочкам в хайло. Вот ведь пакостная душонка. Не поленился, отыскал где-то. Не иначе, как в библиотеке стырил. Дотумкал ведь!
Бабы охнули, закудахтали, замяли лицо.
- Так почто же ты, ирод, его тогда сюда привез-от?
- А я не знал.
- Как ино не знал-от, если привез дак.
- А вот не знал. Подобрал по дороге. И только недавно мне правда открылась. В газете прочитал и обомлел.
- Да может врет бумажка то?
- Дак и по телевизору казали.
Бабы загомонили, заобсуждали. Одни катили бочку на Толяна, дескать врет он все, другие уверяли, что газеты, а тем более "телепиздер" врать не будут. Третьи предлагали допросить меня. В результате все опять сошло в перепалку.
- Дак поди-от, развяжи, чё. Он тебя так жа, как Рыжаво-от зарежет либо харкнет и закусат.
- Ты вобче молчи, ты скалку-от у меня брала третьево дни, дак до сих пор не отдала, а ступу - дак и вовсе месяц пошел.
- Чево?
-Тово!
- Кто у тя че брал? Нужна мне твоя скалка, суковатая больно. От нее вся теста в дырках-от.
- От ково это? От моёй-от скалки? Да она у меня ровная, гладенькая.
- Ага, гладенькая, промеж ног у тя гладенько.
- А ты...
- А ты-ы-ы...
- А у меня...
- А я вот те щяс...
- Ой, это хто там пихат? Я те пихну... Да не толчись ты, демон...
Сзади кто-то заматерился, затолкался и появился, вьюном протиснувшись сквозь толпу, Щетина.
Он был пьян и расхристан.
- Витька, злобный пропиздень, пиздец тебе, - рявкнул он, духарясь. Затем, отчаянным жестом, от плеча до пупа рванул на себе закопченую рубаху и скакнул ко мне. В руках у него был нож. Кривой, для обдирки кабеля, нож.
- Пиздец тебе. За все. За избу. За всю мазуту. За жизнь испорченную. Сдохни, собачёныш.
Он рванул меня за грудки на себя и крепко державшие руки бородачей тотчас отцепились. Не отцепились даже, а отстранились, отстали. Так отстает от стекла после праздника вырезанная из бумаги и приклеенная на воду снежинка. Обсыхает и отстает внезапно. И летит, с тихим шелестом на пол.
Также падали и мы. Сперва Щетина, на него я. И все кружилось с тихим шелестом и плыло. Я помню это медленное падение, помню безумные, блекло-голубые, с поджелтизною, выпученные глаза Щетины. Помню его грязные пальцы на вороте моей куртки и подруливающие махи второй рукой, в которой нож. И мы кружились и падали. И вывернувшись упали так - сперва я, а на меня Щетина. И тотчас прервалось медленное течение времени. Щетина вскочил, обернул меня связанного на бок и запрыгнул на меня, как на уготованную на забой свинью. Он занес надо мной свой кривой нож.
- Конец тебе.
5.
И я понял - теперь уже точно конец.
Но одновременно с замахом грянул вдруг, как гром среди ясного неба, избавительный выстрел. Он щелкнул сначала сухо, а потом раскатился в стылом утреннем воздухе. Щетина сидел на мне, выронив нож и смотрел немигающе, непонимающе, изумленно. Дескать, как же это так. И взор его костенел и гас, точь в точь, как у киногероев, убитых внезапно, в спину, из-за угла.
Впечатление кинофильма добавляло и то, что я видел все это снизу, так, как любят снимать операторы сцену гибели героя. И, как и положено на съемочной площадке, раздался вдруг голос режиссера:
- Прекратить. Отставить. Что за кипеж на шалмане.
И Щетина немедленно прекратил, отставил. Вскочил на ноги. Глаза его растерянно зашарили по сторонам, осмысленно забегали и нашли наконец то, что искали.
