Алексей Рачунь - Перегной
- Все живы, - ободряюще раздался вдруг Толянов голос, и добавил с сомнением - вроде бы.
- И ты здесь, хлебало протокольное?
- Не сквернословь, не кощунствуй - тут же взвился Федос. В это время подошли, отпыхиваясь, Панкратиха и утешальница.
- Ух и бесовая. Ух и злющщая. Искусала-от, глико, батюшка, исцарапала - протянула руки Панкратиха. Софья в это время отчаянно крутилась вокруг столба и сучила ногами.
- Софью развяжите. - Еще раз потребовал я.
Никто не шелохнулся. Я подергался вправо-влево. Бесполезно.
- Тебя, можа, Витенька, опять обушком по голове тюкнуть, чтобы ты успокоился и слушать начал?
- Да я послушаю, отчего не послушать - только ты ж ничего не говоришь, борода твоя моховая. Сдается мне, я все слова твои наперед знаю.
- Это как жа?
- А вот так. Дурак догадается.
- Вот! - Федос торжествующе вздел вверх палец. - Пути господни неисповедимы, якоже и промысел его и никто наперед своей судьбы знать не может, не токмо чужих мыслей, а ты знаешь. Что это, если не дьяволово наущение? Рыжий, Панкратиха и утешальница затрясли согласно головой, закрестились. Толян, чуть в стороне, тоже крестился, но не так ловко и истово. За компанию.
- И потому, - продолжал Федос, - достоин ты быть предан суду нашему, суду правому, суду святому. Яко явление антихристово во святое место.
Публика согласно закивала.
- Ну вот, об этом я и догадывался, дядя Федос. У тебя ж одна недолга - антихрист, антихрист. А был бы ты обучен в школе, как нормальные люди, полемический твой язык, дядя Федос, был бы намного богаче. А так с тобой даже спорить неинтересно. Мне интересно, что с людьми на озере. Ибо там люди, а здесь цирк-шапито. И вообще, я замерз. Развяжи, не убегу. Куда бежать то? На улице не май месяц все-таки. И Софью развяжите. Она то уж точно ни в чем не виновата. Ну, отпусти, бородатый - дернул я одной рукой. Тот, как бы сомневаясь, ослабил хватку, но Федос зыркнул так, что ладонь его сомкнулась на моем плече подобно клещам. У меня даже на секунду перестала болеть голова - вся боль ушла в плечо.
- Иш чо! Нет уж, тута, тута над тобою и приспешницей твоею суд учиним.
- Ты, значит, святая инквизиция, да Федос? А можно мне индульгенцию у тебя купить?
- Это што за штука такая?
- А в средние века продавалась. Бумага была такая, за священной подписью. По ней грехи отпускались. Не хочешь на костре гореть, купил и свободен. Ты мне помниться, нечто подобное обещал, мол детей в школу снова пущу, только от Толяна отступись.
Федос еще не успел ничего возразить в ответ, как подскочивший Толян врезал мне по зубам. Хорошо так врезал, с оттягом, всласть. Я сплюнул кровь. На крыльце опять засучала ногами, протестуя, притихшая было Софья.
- Что, правда матка-глаза колет. Барышей не досчитался, на пару с Федосом, да Толян?
И я еще раз получил по морде. На этот раз с левой.
- Костер, говоришь. - Задумчиво молвил Федос. - Можно и костер. А ну как мы баньку-от счас освятим, чтобы ты чертом не обернулся тебя туда запрем, подпалим да поглядим. Да подружку твою туда жа. И поглядим, как вы там миловаться будете. Как тебе такое отпущение, Витенька?
- Ой, дядя Федос, не пугай, а?
- А я и не пугаю. - Задумчиво проговорил Федос.
А кто его знает. Вдруг и впрямь не пугает.
4.
Но угрозам Федоса не суждено было исполниться. Хотя, пожалуй, дай волю и сотворила бы святая душа возле местного Китеж-града казнь, не сморгнула бы. Какое тут сморгнуть, когда кругом такая конкуренция. Тут уж не зевай. Христианская совесть тут помехой не была бы.
Помехой на пути благого замысла явилось, как всегда, пьянство, тунеядство и безбожие.
Оно с пинка распахнуло калитку, вломилось ватагою обкопченых чертей, обдало всех перегаром, описало над собою в темном небе факельный круг и изрекло:
- Витька, хуй и хуев сын, где ты? Выходи счас же не то недоброе сотворю.
Это был Щетина. Бухущий в зюзю Щетина и его команда. Они все были в запале, они были еще все в пылу проигранной вчистую борьбы со стихией. Их развозило и разносило и они жаждали отмщения, сатисфакции или просто спуска пара. Они проиграли битву с огнем, но не желали мириться с проигрышем. И теперь, разменяв свои душонки на мелкие крапленые карты они явились отыгрываться. Они пришли сюда бить и мухлевать. Они пришли спасать игру поставив в размен жизнь, и теперь их ждал сюрприз. Их мелкая карта была бита еще до того, как ее вскрыли и метнули на стол. Та жизнь, что они поставили на кон уже была разменяна. Но они пока этого не знали и горланили, подбадривая сами себя, разную непотребщину.
Дальше были долгие споры и препирательства между Федосом и Щетиной. Порой даже вспыхивало некое подобие драки - ты кто такой, нет, ты кто такой - взаимные тычки, хватания за грудки и злое зырканье. В процессе всех этих перемещений меня ненадолго упустили из виду. Я успел сбегать развязать Софью, отоварить хорошенько между глаз Рыжего и покурить, но меня опять взяли под призор, связали за спиной руки и стали придерживать. С одной стороны федосовский бородач, с другой стороны мой бывший друг Изынты. Но мой заветный ножичек успел, за это время, перекочевать из кармана в рукав.
Противоборствующие стороны, как это часто бывает, вмиг превратились в стороны договаривающиеся, определили общего врага и теперь судили-рядили, что же с этим врагом делать. Я сидел на полене, стоять мне уже надоело, и наблюдал этот пошлый балаган.
Стороны, несмотря на высокий статус, вмиг скатились со сценария протокольной встречи в верхах на обычную болтовню типа "как оно раньше было". Сошлись во мнении, что раньше было хорошо. Свита поддержала - "раньше то оно вон как, а теперь оно вон чо". Развили тему и вспомнили много хороших и мелких частностей. Свита дополнила их совсем уж умильными деталями. Вырисовывалась идиллия, каких поискать.
И Подгорная-то с Нагорной всегда мирно жили и друг на друга не обижались. И в гости то друг к другу ходили. И доброжелательны были и милы. И в дела друг друга не лезли. И, самое главное, всего всем хватало и даже было в избытке. "А теперь оно вон чё". Я все ждал, когда же эти новоявленные "Пикейные жилеты" начнут выяснять кто же тут "Голова", а потом начнут вспоминать, что раньше и девки были краше и давали чаще, но до этого не дошло. Слишком весомы все же были причины, по которым стороны собрались здесь. Падеж скота и пожар, пусть даже и какой-то сараюшки - это серьезные темы. Поэтому доля "теперь оно вон чё" в разговоре все возрастала, как росло и количество косых взглядов мою сторону. Лидер каждой из партий, держа в уме свой тайный мотив, подводил ситуацию к одному - нужен крайний. А кого назначить крайним, как не того, кому уже и так руки-ноги сплели. Только вот у меня на этот счет были совсем другие планы.
О чем я немедленно и известил благородное собрание:
- Слышите, уважаемые, я, вашими молитвами замерз уже, натурально. Чего делать-то со мной собрались?
- Заткнись. - Посоветовал мне Щетина.
- Да я заткнусь, дядя Коля. Ты только спроси, кто тут рвался на пожар, а кто кого на пожар не пускал. Спроси у своего новоявленного кореша, дядя Коля. А ты, дядя Федос, своему корефану расскажи про Николаитов.
В темноте кто-то завозился, выдвигаясь на позицию, и я покрепче сжал зубы, зажмурился и втянул голову, ожидая удара. Но его не было. Зато послышался топот ног - прибывало народу.
- Это хто тут Витьку нашего обижат? - Раздался визгливый, всегда раскрученный, как мотор на холостых, всегда готовый к сваре голос Кочуманихи. За ней еще загомонил, загалдел нестройный хор из бабьих подгорновских голосов. Это Софья, догадался я, привела подмогу. И начался новый суд да ряд. В дело вступили бабы, и эти бабы, своим алогичным поведением, могли загубить на корню любую инициативу.
- С этого Витьки пожар пошел. Он все к рукам прибрал. Клад под будкой обустроил. Там горючка у него была. - Пытался что-то объяснить Щетина. - Будка у нас сгорела, там меди только триста килов, да еще щанцу сколько.
- Ага, жрать меньше надо потому что.
- Я что ли сам будку-от сжег? - Оправдывался Щетина.
- А кто ино, нажрался и сжег. Толку то от тебя. Даром, что старый, а ума ни на грош.
- А у вас ума много?
- Да поболе чем у тебя-от. Тя попросишь, дров наколоть, забор поправить - шиш. Одни отговорки. А сам только мыркаешь с дружками со своимя за железами, да бражничаш.
Все эти препирательства отдавались эхом у меня в голове, сталкивались, кружились, сцеплялись меж собой и разлетались прочь, но были совсем чужими, посторонними. Они роились и мельтешили, но мне до них не было никакого дела. Откуда-то издали, нарастал, накатывал на меня плотный, тяжелый звон и захватывал мое внимание, мысль мою. Отвлекал от того, что происходит рядом. Изредка, как бы подныривая под него, как под опускающийся колпак я оказывался в центре событий, внимал тому что происходит, но потом опять настигал меня плотный звон.
