Хаймито Додерер - Избранное
И все-таки Моника была счастлива, и из всех персонажей, участвующих или играющих роль в нашем повествовании, в своем восприятии сирени была ближе других к привратнику Брубеку. Иной раз ее возросшее спокойствие и собранность касались даже тех растений, что в горшках и кадках стояли на мощеном дворе привратницкого домика, в луже, которая, хоть и была невелика, умудрялась отражать небо. Нечто похожее можно сказать и о Монике в ее пестром шезлонге на террасе. Теннисные мячи, ударяясь о тугую ракетку, издавали округлый, полный, сильный звук. Сейчас она услышала, как Роберт в качестве судьи определил положение:
— Thirty all [27].
* * *Однако не была еще окончена та настоящая игра, в которой и мы принимаем участие, далеко не окончена, но и на месте она не стояла, она шла к концу. Решение уже было принято. Хотя после этого, после того, что мы называем решением, дальнейшее существование и есть, собственно, самый решающий фактор, только тут в этой, уже брошенной на стол карте и кроется окончательный выигрыш и проигрыш. Лишь наивность драматургов может питать их веру в то, что за опустившимся в их пьесе занавесом ничего уже больше не происходит. Мало-мальски опытному создателю добротных романов такой чепухи не внушишь.
Ибо не только пароход «Кобра» бороздил морскую гладь, но также неудержимо текущее время словно между прочим выявляло все новые бесчисленные детали, так что можно было свести знакомство с целой массой людей, а не только с доктором Харбахом из Мюнхена или в один прекрасный день прийти в некоторое замешательство оттого, что внутренние помещения корабля выглядят совсем по-другому, чем вскоре после посадки, когда багаж только был еще доставлен в элегантные каюты. Теперь уже все расхаживали по хорошо изученным каютам и салонам, как по собственной квартире. На пароходе был даже — сразу за кафе — «Американский бар», казавшийся Дональду презабавным, в особенности высокие табуреты в этом баре.
Так, на борту корабля откровенно афишировалась та приятная атмосфера, которую Дональд как бы созерцал снаружи и включиться в которую ему не удавалось.
Доктору Харбаху, впрочем, Дональд дал понять, что они с отцом бывают на Райхсратштрассе. Однако доктор Пауль никогда не слыхал в родительском доме об этих англичанах. Может быть, там при стороннем наблюдателе вообще не упоминали о подобных светских связях. В то время как они обменялись по этому поводу всего несколькими словами, Дональду вспомнились лиловые шелковые драпировки одной из харбаховских гостиных; и за этими драпировками — а не перед ними — стояла Хильда; иными словами, за стеной, но стена была прозрачной, как вода. Какую-то секунду он искал опоры в высокой белокурой девице, что заговорила с ним по-английски. Но тут появился Гольвицер. А потом Дональд вместе с Брубеком спускался в котельную. Перед входом в нее на столе под окном лежала газета, а на газете очки привратника.
Таким вот образом Дональд какие-то мгновения отсутствовал, и по нему это было заметно.
Заметила это и госпожа Энн Хильдегард Крулов, урожденная Вустерштибель, объемистая и добродушная старая дама, которую Дональд заставил по-матерински за него опасаться. Она путешествовала вместе с супругом, лютеранским священником, дома его называли «генералом трубачей», ибо пастор Крулов был главой разветвленного по всей Германии ферейна трубачей. Совсем маленький его филиал образовался и здесь — кружок из девяти весьма активных трубачей-любителей, итого девять человек, кое-кто из них с дамами, но дамы в трубы не дули. Инструменты были взяты с собою. В первый раз музыканты трубили, надо сказать, к превеликому удовольствию всего общества, на форштевне корабля, сыграли переложенный для девяти тромбонов «Дивертисмент» Моцарта. Играли они великолепно, более того, все они были виртуозами, хотя обычно играли лишь ради удовольствия, профессии у них были совсем другие. В эту оригинальную группу входили два берлинских адвоката и один крупный промышленник из Гёппингена, что в Баден-Вюртемберге.
Эти безобидные и простодушные немцы со своими трогающими душу тромбонами, пожалуй, даже напоминали американцев. Все-таки это было весьма примечательно, что даже из столь малого по численности скопления людей — а на этом маленьком пароходе было совсем немного пассажиров — частенько высовывался острый шип шутовства. Капитану «Кобры» подобные номера, предлагавшиеся пассажирам бесплатно, были весьма желательны. Поэтому он уговорил наш славный нонет дать вечером концерт на прогулочной палубе вместе с оркестром, который постоянно играл во время обеда; среди прочего в программе было и попурри из «Аиды» с Триумфальным маршем.
В этой истории выявилась и другая, не менее важная сторона дела. Венские музыканты корабельного оркестра предварительно обо всем договорились и провели совместные репетиции с достославными немцами. Поэтому результат был блестящим. Они играли еще при свете дня, так как достаточно осветить на палубе все нотные пульты вечером было бы очень затруднительно. Но во время последнего номера море резко изменило свой цвет и звучные голоса тромбонов разносились над поверхностью воды, которая становилась серой, теряя синеву и сверкание дня, словно стремилась назад к своей бездонности, а заходящее солнце еще было видно во всем буйстве вечернего зарева.
Никто не захотел уклониться от этого концерта, и менее всех Дональд, которому казалось, что он впервые в жизни слышит музыку. Так оно и было на самом деле. Его посещения Венской придворной оперы сводились к каким-то обязательным функциям, и непременно в вечернем костюме.
Только здесь, стоя у поручней и глядя на постепенно сереющее море, пасторша Крулов, стоявшая рядом с ним и тоже слушавшая музыку, впервые обеспокоилась, искоса взглянув на Дональда. Через секунду ей уже казалось, что она заглянула в страшную темницу и увидела там в буквальном смысле слова заживо погребенного человека.
* * *Учебный год все еще длился, и до его окончания оставалось почти полтора месяца, хотя для членов «Меттерних-клуба» с их превентивными мерами многое было пройдено. А Зденко давным-давно уже преодолел эту часть верхней ступени, правда, если можно так выразиться, в два прыжка: первым было его столкновение (только это слово попадает в точку) с госпожой Генриеттой Фрелингер, а вторым — легкое облачко, затмившее на улице лицо Дональда Клейтона.
После того и другого осталась грусть. Теперь, если он шел под жарким солнцем, залитая светом улица затемнялась для него, ему хотелось поскорее вернуться в свою комнатушку, не в ту, что выходила на Разумовскигассе, а в другую, с окном, смотрящим в графский парк. Даже Пратер внушал ему боль. Времени у него теперь было предостаточно, и он частенько стаивал в растерянности, его никуда не тянуло, ничто не влекло, разве только обширная клумба возле Главной аллеи — вокруг нее под светящимися белым или розовым цветом каштанами стояли пустые скамейки, там, где широкая аллея вела к «Ротонде», зданию, оставшемуся от Всемирной выставки 1880 года (много позже оно, к счастью, сгорело).
В подобные минуты, без начала и без конца, а уж тем более без решения, стоя на пустой ладони времени, он, можно сказать, видел перед собой каждую упавшую на гравий веточку.
«Меттерних-клуб» стал обыденностью. Все, что от него осталось, совместные занятия, практическая цель. Но тем самым все кончилось, и та первая, чуткая, будившая надежды стрелка, переводящая на свободный путь поставленная когда-то ничего не подозревавшими англичанами, — осталась далеко позади, на дистанции, правда, в двояком смысле этого слова.
Прежняя жизнь, казалось, потонула во тьме. А новая началась с фотографии в рамке: железно дорожный мост через залив Ферт-оф-Форт, когда он шел в столовую Фрелингеров. Давно уже никто не ставил белую гвоздику в маленькую вазочку перед мемуарами старого канцлера в комнате Хофмока. Ничто не бывает так непрочно, как аромат времени, который удерживает вместе частички времени: а сколько же их нужно разом, чтобы создалась такая атмосфера! Теперь все было упорядочено, но аромата не было в помине.
Меж тем в Вену приехала тетка Вукович, остановилась в «Империале» и часто встречалась с его родителями. При виде этой шестидесятилетней дамы всегда возникало чувство, будто она ходит в высоких сапогах; вполне возможно, что она и вправду носила их в своем поместье в Хорватии. Для Зденко, собственно, только теперь, на этом, так сказать, ядреном фоне, стала по-настоящему зримой суть его матери, госпожи фон Кламтач. Жена начальника департамента не принадлежала к людям особенно заметным и занимающим много места в пространстве; нам она до сих пор на пути не попадалась, да и вообще никому. С Эжени Кламтач такого просто не могло случиться.
Подобные женщины зачастую, даже почти всегда связывают свою жизнь с мужчинами прямо противоположного толка, занимающими чувствительно много места в пространстве и абсолютно невосприимчивыми, что, как правило, связано одно с другим, по нисколько не зависит от уровня интеллекта, некогда достигнутого и больше уже не развивавшегося. Этого, разумеется, не бывает с пресловутыми «сильными личностями», которые, впрочем, при помощи изрядной порции грубости, если она окажется уместной, могут излечиться, так сказать, в одну ночь.
