Хаймито Додерер - Избранное
— Мы их поймаем!
И вот она тоже опустилась на колени. Это выглядело так, будто они собираются наперегонки ловить раков. Но Моника выиграла это состязание. Решительным движением сунув руку в воду, она по всем правилам, двумя пальцами, схватила рака, вытащила из воды и подняла повыше. Через секунду то же самое сделал и Роберт Клейтон.
— Мой больше! — воскликнула Моника.
— Верно, — отозвался Роберт (теперь снова по-немецки).
Оба эти экземпляра были весьма внушительных размеров — «раки экстра», как их называют в ресторанах. Каждый поднял выловленного им рака повыше, для сравнения, оба рака в ярости шевелили клешнями в воздухе и били своими мощными хвостами так, что и Моника, и Клейтон оказались забрызганными. Хвостик, позабыв свое удивление, с неподдельным интересом наблюдал за добычей, вероятно, он впервые в жизни видел так близко живого речного рака. Дональд стоял в стороне. Раков выпустили обратно в бассейн.
— Пока вас не съест старик Гольвицер! — вслед им сказала Моника.
Эта небольшая сцена, во время которой в зимнем саду не было никого, кроме них (все гости и на этот раз устремились в буфет), позднее стала предметом разговора, который Дональд и Хвостик вели, расхаживая перед ужином по прогулочной палубе спустя два дня после отплытия из Триеста; было уже темно, море казалось черно-синим, и отчетливо слышался плеск разрезаемой бушпритом и бьющейся в борта воды. Только теперь, с появлением первых звезд, стала заметна высота неба. Хотя Дональд и Хвостик, как всегда, рассматривали ситуацию с разных позиций, в этом пункте они чувствовали одинаково: что именно здесь, в этой игре, при всей ее незначительности, что-то было им обоим непонятно, некоторая утрированность, как они считали, по крайней мере со стороны Роберта, и, пожалуй, своего рода усердие со стороны Моники.
* * *Они плыли на роскошнейшем пароходе, совершавшем круиз по маршруту Левант [26] — Стамбул. Пребывание в портах было весьма на руку Хвостику и Дональду, а в Бейруте они даже могли, не сходя с корабля, вести деловые переговоры с партнерами. Из Константинополя им предстояло Восточным экспрессом доехать до Бухареста (фирма «Гольвицер и Путник»), затем в Белград (инженер Восняк, Мило), далее в Будапешт и оттуда в Хорватию, где их снова ожидали кое-какие важные дела. Должны они были побывать и в Слуни. Перед их отъездом Роберт Клейтон неоднократно советовал старине Пепи во что бы то ни стало посмотреть это место.
— Это будет действительно великолепным заключительным аккордом, — так говорил он Дональду. — В свое время это была моя идея. Мы с твоей матерью ездили туда в свадебное путешествие.
Дональд непрерывно страдал после второго приема у Гольвицера и после отъезда из Вены, порою страдал ужасно — ну и поделом, сказали бы мы, но мы не можем себе этого позволить, хотя бы уже потому, что человек здесь вступил на тяжкий путь. Скажем так: страдая, Дональд постепенно вживался в истинное положение вещей, серьезность которых, как нам известно, давно уже осознал господин Хвостик.
Хвостик по-прежнему был заинтересованным лицом. Он просто не мог оставаться в стороне по причинам, которые мы уже знаем. Но то, что теперь вторглось в его жизненный круг и сбило его с толку — в круг, который он действительно создавал с трудом и долготерпением! — в одинаковой мере оживляло и удручало его. В том-то и заключалась особенность его тогдашнего положения. И он об этом знал. В глубине его души вновь возникло то давно прошедшее время, время, исполненное трудов и забот, время, потребовавшее срочных и неотложных перемен. Он теперь частенько вспоминал свой прощальный визит к советнику земельного суда доктору Кайблу, которого он потом никогда больше не видел, хотя тогда и шла речь о новой встрече по случаю какой-нибудь холостяцкой пирушки. Особенно часто он вспоминал это здесь, на корабле. С тех пор прошло больше тридцати лет. То время виделось ему в весьма трогательном свете. И что-то даже возвращалось к нему от тогдашней растроганности.
Хорошо! Пусть так! Такова уж была душевная организация Хвостика. А что из всего этого выйдет, он, конечно, не знал.
Но даже и сторонний наблюдатель, вроде мюнхенского терапевта доктора Пауля Харбаха, должен был заметить, что Дональд сейчас в дурном состоянии, что он не владеет собой. А доктор Харбах был к тому же врачом, и врачом выдающимся. Как врач он вскользь намекнул Хвостику, что мистеру Клейтону следовало бы поберечь себя, что сердце может не выдержать такой нагрузки. Он сказал еще что-то о губах Дональда и употребил выражение «синюшные» или «слегка синюшные», этого Хвостик не понял. Доктор Харбах считал, что это неспроста.
Но он всегда и во всех случаях оставался сторонним наблюдателем, а не только раз в год, когда на несколько дней приезжал в Вену, в родительский дом. Сейчас он только что оттуда и в соответствии с временем года гостил на вилле в Хаккинге, а не на Райхсратштрассе. Затем побывал с друзьями в горах, а теперь — у него был отпуск — пустился в морское путешествие, впервые за семь лет. С неопределенными целями, сказал доктор Харбах. Пока что он собирается доехать до Стамбула.
Для нас к особенностям его стороннего наблюдательства, безусловно, относится и тот факт, что в своей комнате на вилле в Хаккинге он стоял немного поодаль от окна, слегка выкаченными глазами наблюдая, как по дорожке, ведущей к вилле, поднимаются гимназисты Хофмок и Кламтач, и надо еще заметить ad notam, не пропустил и уход всей компании с его младшими сестрами. Примечательным представляется нам и то, что, когда молодые люди скрылись из виду, он еще долго стоял у окна в полной неподвижности, и еще то, что об увиденном (и для всех очевидно) ничем не замечательном событии он, как сторонний наблюдатель, никогда нигде не упомянул.
* * *В то время на прогулочных пароходах трапезы происходили за общим столом — это называлось табльдотом, — на верхнем конце которого сидел капитан, а также кто-нибудь из офицеров или корабельный врач. У пассажиров тоже были определенные места за табльдотом. Таким образом Дональд и Хвостик познакомились за столом с доктором Харбахом и еще со многими другими, разумеется. В салонах и на падубах все общество тем более перемешалось.
Путь от Отранто корабль прошел при встречном ветре и большой зыби, но потом море успокоилось. Жара на верхней палубе уже начала темнеть (так казалось Дональду). Господа все чаще стали появляться в белых костюмах и в модных тогда на морских курортах и кораблях белых кепи. Дамы были в летних платьях, тоже в основном белых, и в соломенных шляпах. Над шезлонгами то тут, то там раскрывались солнечные зонтики, ветер не мешал им, так как его почти не было. Клубы дыма из пароходной трубы повисали над морем. По правому борту впервые после того, как они прошли далматинские острова, приблизительно на широте мыса Санта-Мария-ди-Леука на один час вдали показалась земля, и темное от зноя, испещренное крохотными волнишками море сомкнулось с круговым горизонтом.
Дональд ушел с палубы. Ощущение покинутости и затмения становилось уже непереносимым. Пройдя по обширному пустому салону, он вошел в кафе, которое своими тиснеными коричневыми обоями, мраморными столиками и развешанными по стенам газетами и журналами в рамках казалось плавучим уголком Вены. Кафе находилось в ведении шефа ресторана, опытного венского обер-кельнера — только таких и держали на пароходах австрийского отделения «Ллойда» — по фамилии Костацкий. Впрочем, люди этого сорта обладали почти сверхъестественным знанием человека, что приносило так называемым оберам до десяти тысяч дохода.
Здесь было прохладно, работали сразу два электрических вентилятора.
В этом замкнутом пространстве Дональд зачастую чувствовал себя лучше, чем наверху, где всякому уединению и всякой приглушенности наносились чудовищные световые раны и, казалось, ни то, ни другое уже не вернется. Под смеющимся небом всего труднее переносить боль. А еще эта знойно-темная пелена, пугавшая его.
Здесь приходило раздумье. Насколько это возможно для человека, не привыкшего размышлять, а значит, недостаточно себя знающего. Но мало-помалу он на мгновение нащупал самую темную точку в своем бытии раненого, ведомый не рассуждением, а смутной тяжестью на совести, которая во всех случаях куда лучший проводник, нежели самое ясное сознание.
* * *Любовь — она и есть любовь, и ничего тут не поделаешь. Расценивая на такой лад состояние Дональда, Роберт был весьма далек от истины. Он придерживался точки зрения, что женщина тридцати семи лет слишком стара для тридцатидвухлетнего. Ему этого было достаточно. И он никогда не корректировал эту банальность в отличие от Пени, которому его прописная истина относительно перемены мест как лучшего лекарства от несчастной любви вскоре показалась сомнительной.
