Владимир Шаров - Старая девочка
Каждый раз, когда Тоня, а потом и другие жены арестованных кричали ей на улице: “Спаси моего мужа, спаси и возьми его себе, он твой, только спаси его”, - она должна была понимать, что сейчас, здесь, отказываясь, она приговаривает его к смерти, жену его приговаривает даже не к вдовству — к тому, что она до самой могилы останется женой врага народа, детей, которые были зачаты с ее именем на устах, обрекает на сиротство, на то, чтобы они до конца своих дней жили и знали, что они — дети врага народа.
Клейман, разрабатывая операцию с женами, много раз думал, проигрывал ее на самом себе, и каждый раз ему казалось, что долго это выдержать невозможно, он бы во всяком случае не выдержал. Немыслимо объяснять себе, что ты прав, когда этой правотой ты разом губишь столько людей, единственный грех которых в том, что они тебя любят. Прикидывая все это, он часто приходил в настоящий раж, он был настолько уверен, что никто и никогда не сможет это вынести, что вдруг ему начинало казаться, что уже сегодня, уже сейчас Вера наконец сдалась, сказала той жене врага народа, которая сегодня за ней следит, что она согласна и сделает все, что та от нее хочет.
В этих бумагах, в этих сухих канцелярских отчетах то и дело возникал такой азарт, такая клеймановская вера, что сегодня — всё, сегодня наконец Радостина остановится, что Ерошкин иногда забывал, что нет, Клейману ничего не удалось; как бы умно и хорошо операция ни была организована, успеха она пока не принесла. Все-таки на него это действовало; хоть и сомневаясь, но и он верил, что жены смогут умолить Веру перестать возвращаться назад, умолить смириться и выбрать человека, с которым дальше она будет жить, как все. Поэтому, когда Берг, откладывая еще на один месяц и еще свой уход к Вере, упрашивал его акцию с женами не сворачивать, он охотно с ним соглашался; тут же загоревшись, снова верил, что еще немного осталось, совсем немного.
Насколько Ерошкин понимал Клеймана, тот сначала считал, что одной Тони вполне достаточно, что, если сюда, в Ярославль, приедут другие жены арестованных, все превратится в обыкновенный балаган. Они только будут мешать друг другу, только друг друга забивать, прося каждая за своего мужа. Он вообще очень ценил те особые отношения, которые, как он считал, за это время не могли не сложиться между Тоней и Верой, ту личную вину Веры перед ней. Позже, разговаривая с самой Тоней, Ерошкин с удивлением узнал, что Клейман управлял женами далеко не полностью. Так, он был до крайности недоволен, что Тоня по собственной инициативе привязывалась к Вере на улице, ходила и к ней на работу, устраивая безобразные сцены. Он был убежден, что грустная, подавленная Тоня, Тоня слабая и несчастная, действовала бы на Веру куда сильнее. Дурацкие бабьи истерики только все портили; когда Клейман в конце концов дал согласие на переезд в Ярославль других жен, в частности Таси Эсамовой, она не знала, что Нафтали давно расстрелян — сделал он это лишь потому, что считал, что Тоня теперь — отыгранная карта, Вера уже научилась не обращать на нее внимания, не слышать ее. Кроме того, он тогда сумел убедить себя, что, может быть, виноват и Соловьев: почему-то он для Веры неприемлем, и надо устроить так, чтобы выбор у нее был шире. Ведь к кому бы Вера ни ушла — спасала она всех.
В итоге всего в Ярославле Клейманом было собрано семь жен. Шесть из них попали в город почти одновременно и довольно быстро сумели договориться и между собой, и с Тоней. Трудно это не было, потому что цель у них была одна и делить им было тоже нечего. Надо сказать, что, хотя после Тони Вера строго-настрого приказала родителям никого чужого в дом не пускать, каждой из жен хоть по разу удавалось к Вере проникнуть. Со всеми ними и Верин отец, и ее мать были очень ласковы, кормили, поили чаем; иногда, если Веры не было, предлагали и остановиться у них, так что Клейман в своих бумагах совершенно справедливо писал, что, судя по всему, они оба, но особенно ее отец, явно не сочувствуют тому пути, на который встала и которым идет Вера, что они болеют за этих несчастных женщин и по возможности готовы им споспешествовать.
К разочарованию Клеймана, хотя с каждой из жен он сразу после их приезда в Ярославль подолгу один на один разговаривал, пытался им объяснить, как они себя с Верой должны вести, чтобы из этого получился толк; всякий раз они кивали, соглашались, что он прав, даже обещали, что все будут делать в точности по его слову — однако стоило им выйти из здания Ярославского НКВД, стоило хотя бы на полчаса встретиться с Тоней — и они сразу же попадали под ее влияние.
По очереди потерпев неудачу у Веры дома, они в начале октября на пустыре в соседнем переулке под Тониным руководством разбили лагерь, больше всего напоминавший Клейману цыганский табор, и там расположились. Дальше в течение полутора месяцев, пока Клейман наконец не разогнал этот цирк и не расселил их по комнатам в разных концах города, они буквально не давали Вере прохода. Мало того что то одна, то другая женщина всегда ходила за Верой, будто привязанная, они по примеру Тони постоянно цеплялись к ней на улице, устраивая отвратительные спектакли. Неизвестно, кто их надоумил, кто был первой, но они, уцепившись за Верину юбку, валились на землю и дрыгаясь, будто в конвульсиях, на всю округу вопили: “Возьми, возьми моего мужа себе, спаси его и возьми себе. Только спаси!” Но и без этого они, чтобы Вера о них не забывала, по многу раз в день стучали в окна, кидали в форточку записки, посылали письма и обычной почтой, и всегда в них было одно и то же. Клейман долго боялся, что неудачи сделают их еще агрессивнее, но, к счастью, этого не произошло: вернувшись к себе, они по-прежнему ночи напролет плакали, молили ее о милости; что то, что им надо, можно добиться от Веры силой, им даже в голову не приходило. По этой причине, но не только, Клейман, одно время твердо решивший удалить их всех из Ярославля, смягчился; не меньшую роль сыграл и новый план, для которого эти женщины были незаменимы.
Если, благодаря найденным клеймановским папкам и донесениям собственных филеров, Ерошкину, чтобы разобраться с женами Вериных людей, вполне хватило месяца, то на другом фронте никакого продвижения пока не было. По всему, что Ерошкин нашел, он чувствовал, что Клейман, во всяком случае в последние дни перед арестом, прекрасно знал и то, что Вера встречается с Кузнецовым, и то, где и как это происходит. Ему же до сих пор выйти на след не удавалось. Он удвоил количество агентов, Веру теперь ни днем, ни ночью буквально ни на минуту не оставляли одну, но результата не было очень долго. Единственное, куда она ходила, это с работы и на работу да еще иногда в магазин; боясь преследовавших ее женщин, она даже гулять с дочерьми обычно просила мать, и Ерошкин, убедившись в этом, по совету Берга, вообще снял слежку, и только уже после начала войны по рекомендации того же Берга опять ее возобновил.
Про арест Клеймана Вера ничего не знала и, когда энкаведешные филеры вдруг оставили ее в покое, была уверена, что про нее забыли, то ли из-за войны с финнами, то ли еще почему всем стало не до нее. Теперь, обнаружив, что слежка возобновилась, да еще такая плотная, какой и раньше не было — чекистов она давно уже легко выделяла из любой толпы, Вера поняла, что против нее что-то готовится и надо снова идти к Кузнецову просить защиты.
Резиденция Кузнецова помещалась в особняке бывшего графа Шереметева, который стоял точно посередине городского парка, примыкавшего к Кремлю с южной стороны. Парк был большой, старый и очень красивый. Сама Вера больше всего любила тот его конец, где он, загибаясь, как бы языком спускался к Волге, однако отец, которого сюда водили гулять еще ребенком, когда весь парк был открыт, говорил, что лучшей частью считалась та, где стоял особняк, с трех сторон окруженный аллеями чуть ли не четырехсотлетних дубов. Днем и сейчас вход в парк был свободный, охрана на это время отступала почти вплотную к особняку, и здесь гуляли тысячи горожан, но после того как темнело, по заведенному предшественником Клеймана порядку, к резиденции перебрасывалась дополнительная рота охраны, весь район перекрывали для посторонних и до утра парк патрулировали фактически по самой границе.
Еще за несколько дней до того, как Вера отправилась на свидание к Кузнецову, от филеров косяком пошли необычные донесения, и Ерошкин почувствовал, что вот-вот что-то должно произойти. Сначала один из его агентов, причем лучший клеймановский сыскарь, вдруг сообщил, что, по всей видимости, или он, или его напарник где-то прокололись, потому что Вера определенно нервничает и все время оглядывается, пытаясь выяснить, кто и когда за ней следит. Ерошкин понимал, что рано или поздно такое должно было случиться: в небольшом городе, где чуть ли не все знают друг друга в лицо, невозможно вечно следить за человеком и ни разу не попасться ему на глаза. Поэтому к этой информации он отнесся спокойно, никого на ковер вызывать не стал. Дальше, что объект нервничает, едва заступив на пост, сообщали уже все чекисты, и от каждого Ерошкин слышал, что Вера явно знает, что за ней следят, но оторваться от слежки, как было несколько раз в первые дни, не пытается. Филеры доносили, что пасущие Веру женщины тоже заметили эту слежку, видят они и Верину нервозность, а главное, сообщали агенты, похоже, что они знают, что должно за этим последовать, и в свою очередь готовятся.
