Владимир Шаров - Старая девочка
Таким образом, у Клеймана, если не в первый месяц жизни Веры в Ярославле, то полгода спустя во всяком случае, были все возможности изъять Верин дневник и тем самым наверняка ее остановить. Но делать это он почему-то снова не стал. В досье Ерошкин нашел лишь полстранички вялых, совершенно не характерных для Клеймана рассуждений, что теперь, когда Вера и страна давно уже идут в разные стороны, разрыв между ними большой, и неизвестно, сумеют ли работники НКВД действовать успешно на таком расстоянии. Может быть, вообще не стоит ее пугать. Это касается не только дневников, но и ее ареста.
Удивительно, но слова Клеймана — почти калька того, что в Москве точно в то же время Ерошкин слышал от Смирнова. Сначала он даже было подумал, что Клейман тогда, год назад, возможно, хотел перекинуться на их сторону. Он мог узнать, что Ежов завис, и стал искать способа не загреметь вместе с ним. Но Берг был уверен, что тут все гораздо проще. Клейман серьезно прокололся, и суть в этом. То, что Вера идет назад, пользуясь своим дневником, ему прежде и в голову не приходило; правду он узнал лишь через несколько месяцев агентурной работы, а его первоначальная запись о дневнике — обыкновенная подтасовка. Что же до ареста Веры, то хотя он и включил ее сразу в список подлежащих аресту, но, натолкнувшись на сопротивление Кузнецова, настаивать не стал: то ли посчитал вопрос не столь уж важным, то ли просто побоялся. Главная же его ошибка, что долго он даже не пытался выяснить, почему секретарь обкома наложил на этот арест вето. О причине он узнал лишь пять месяцев спустя и только тогда забил тревогу и доложил Ежову. По совету Берга Ерошкин, чтобы со всем этим наконец разобраться, сам установил за Верой постоянную слежку.
Что Кузнецов любит Веру, ждет ее, он знал и так, но Берг требовал, чтобы он точно выяснил, встречаются ли они друг с другом сейчас или, может быть, встречались раньше, когда Вера только переехала в Ярославль. Просила ли она его о защите или он узнал о ней сам, случайно натолкнувшись на ее фамилию в расстрельном списке. Берг был уверен, что Клейман имел доказательства свиданий Кузнецова и Веры, но в досье ничего подобного не было. Волновало это Берга по разным причинам, но больше всего он боялся, что Вера уже взяла на себя какие-то обязательства, что-то обещала Кузнецову, и тогда непонятно, имеют ли они вообще право действовать, не поставив Кузнецова в известность. Очень многое говорило за то, что, спасая жизнь Вере и ее детям, Кузнецов получил на нее права, и долг остальных, в том числе и его, Берга, смирившись отойти в сторону.
Все это звучало убедительно, и вначале Ерошкин даже решил безо всякой слежки просто переговорить на данную тему с Кузнецовым, но Берг убедил его, что идти этим путем нельзя. В деле, в котором кроме него замешан и Сталин, Кузнецов ни при каких условиях правду говорить не станет.
Восемь филеров, которые по двое, сменяясь каждые шесть часов, круглые сутки пасли Веру, сразу стали давать важный материал. Уже на второй день Ерошкин знал, где Вера хранит оба экземпляра своего дневника. Информация Клеймана здесь была совершенно точной, и с тех пор, как он ее получил, ничего не изменилось; это, кстати, было явным свидетельством, что Вера успокоилась. Кроме того, к концу недели Ерошкину было известно, что Вера читает и заучивает наизусть те страницы, по которым должна будет жить следующий день, обычно или дома, или на работе, во время обеденного перерыва.
Ерошкин очень ждал информации о контактах Кузнецова и Веры, но долго ничего не было, и даже намеков никаких не было, зато чередой пошли совсем другие сообщения, тоже до чрезвычайности интересные. Речь шла о семи женщинах, законных женах тех, кто был в Веру влюблен. Филеры доносили, что, похоже, эти женщины, сами, возможно, даже не сговариваясь, разыскали Веру в Ярославле и теперь в свою очередь не хуже профессиональных чекистов за ней следят. Впрочем, Берг не сомневался, что жен, как и другое, придумал и организовал Клейман, что так же, как Лубянка — нареченных Веры, он искал их от Ленинграда до Владивостока, а незадолго перед арестом, надеясь, что они остановят Веру, свез в Ярославль.
Позже, когда в общем архиве НКВД по Ярославской области нашлось еще пять папок клеймановских бумаг, Ерошкин был вынужден признать, что интуиция снова Берга не обманула. В папках было все, начиная от поиска и организации приезда жен в Ярославль, до их собственноручных отчетов о каждой встрече с Верой. Несмотря на то что Берг с самого начала был уверен, что все это организовано Клейманом, от нежданных союзниц он пришел в восторг, сразу заявив Ерошкину, что, зная женскую психологию и зная Веру, убежден, что если кто и сможет ее остановить, то именно жены. Он так убедительно это доказывал, что Ерошкин, который на восторженность Берга давно привык делать поправку, писал Смирнову в Москву, что, по его мнению, жены — важный резерв, шансы остановить Веру у них довольно хорошие. Для себя же он решил, что, пожалуй, после Берга и Сталина — лучшие.
Хоть и отрывочной, информации о них было немало, продолжала она поступать и дальше, так что пустоты заполнялись быстро. Судя по донесениям филеров, первой Веру разыскала жена Соловьева Тоня, из-за этого другие жены во всех вопросах единогласно признавали ее первенство. Произошло это год назад, и она тогда, приехав в Ярославль, прямо с вокзала пошла к Вере. Дело было днем, когда сама Вера была на работе. Приезжая сказала отцу Веры, что та хочет продать ей одну очень дорогую вещь, и о цене они уже сговорились. Лил дождь, и ей предложили остаться и подождать Веру в гостиной. Потом выяснилось, что Вера эту женщину никогда в глаза не видела, Соловьев женился на ней через семь лет после того, как они с Верой простились, и, естественно, она очень удивилась, когда Тоня назвалась.
Вера знала, что за ней постоянно следят, понимала, что всегда должна быть настороже; то, что происходило сейчас, очень смахивало на провокацию, и, понятно, она встретила Тоню не слишком любезно. Все же она предложила ей чашку чая; Тоня поблагодарила, но, когда Вера повернулась, чтобы пойти на кухню и вскипятить воду, схватила ее за руку и начала рыдать. Она цеплялась за Веру, не давала ей выйти и плакала, плакала, моля спасти Соловьева, спасти не для нее, Тони, а для себя, чтобы взять себе.
Она кричала Вере, что всю их жизнь он спал не с ней, своей законной женой, женой, с которой венчался в церкви, а с Верой, одной Верой. Он всегда любил только Веру, только ее одну и много раз в постели, забывшись, хрипел: “Вера, Вера, милая…” Она кричала ей, что и детей своих — девочку Наташу и мальчика Колю, — которых она, Тоня, ему выносила и родила, он тоже зачинал как бы от нее, Веры, потому что, когда ложился с ней и ее ласкал, когда в нее входил, каждый раз представлял, что в его объятиях не постылая, нелюбимая Тоня, а она, Вера. Каково ей было, кричала она Вере, всю жизнь выкармливать и выхаживать этих детей, которые будто и не ее, будто уворованы ею.
Плача, она говорила Вере, что уже через полгода после венчания Соловьев стал пить, каждый день приходил домой пьяный, материл ее, бил, грозился вообще убить, и однажды она не выдержала. Она говорила Вере, что всегда его любила, любит и сейчас, что всегда видела, как ему плохо, знала, что и бьет он ее не потому, что он злой, плохой человек, а потому, что не может больше так жить. Из-за того, что она знала, что человек он неплохой, и потому, что его любила, она долго ему все спускала. Но раз, по обыкновению пьяный, он стал ходить по улице и ругать Сталина последними словами. Он ругал его, будто Сталин был тут хоть в чем-нибудь виноват, будто он увел у него Веру. Она тогда попыталась ему объяснить, что этого делать не надо и нельзя, что в конце концов это просто несправедливо, но он был пьяный и, конечно, ничего не слушал и домой идти тоже не хотел. Он так громко ругался, плакалась она Вере, что скоро вокруг них собралась целая толпа, и, хотя большинство видело, что он просто пьяный и смеялось, она, Тоня, поняла, что на свободе ему так и так ходить недолго. Со дня на день его возьмут, не могут не взять, и он не один пойдет в лагерь, но и их всех — и ее, и Колю, и Наташу — за собой потянет. “Поймите, — говорила Тоня, — его ведь все равно скоро бы арестовали, а так, сама на него донеся, я и детей спасла, и себя. Без меня же их никто не поднимет, у нас с Колей близких родных нет”.
За Веру она больше не цеплялась и кричать перестала, сидела ссутулившись на стуле и тихо плакала. Вера села с ней рядом, обняла, и Тоня сказала: “Чего я это вам рассказываю, вы, как одной с детьми остаться, не хуже меня знаете”. Потом они долго пили чай, беседовали уже вполне мирно, и Вера, хотя Тоня отказывалась, оставила ее ночевать. Они проговорили полночи, Тоня как будто ее совсем простила, сама сказала, что ни в чем Веру не винит, понимает, что это жизнь и Вера плохого никому не желала.
Следующий день был воскресный, на работу идти было не надо, и Вера проснулась довольно поздно, впрочем, Тоня еще спала, и Вера долго на нее глядела, удивляясь, какая она молодая и хорошенькая. Вчера, закутанная в платок, плачущая, она показалась ей чуть ли не старухой. Вера сидела и думала, что, наверное, было бы правильно предложить Тоне поселиться у них и воспитывать детей вместе. Места в доме много, родители против тоже будут вряд ли. Она видела, что это обязательно надо сделать, но знала, что не сделает, и оттого ей было стыдно.
