Павел Верещагин - И танки наши быстры
«Ладно, ладно! — остановил он себя. — Не надо киснуть. Ничего страшного пока не произошло».
Бурцев подумал немного, вернулся к телефону и набрал мобильный номер жены.
— Алло, — почти сразу ответил хорошо знакомый голос. Слышно было так, как будто Турция находилась в соседнем подъезде.
Бурцев вдруг растрогался от звука родного голоса.
— Ну как вы там? — грубовато спросил он. — Как долетели?
На том конце линии повисла пауза.
— Ты что, Бурцев?
— А что?
— Ты уже звонил вчера. Спрашивал. Двадцать минут проговорил. Не помнишь, что ли?
Бурцев не стал развивать эту тему.
— Ребенка мне позови, — сказал он.
В трубке что-то стукнуло, а потом прозвучал голос, как две капли воды похожий на голос матери.
— Ну что тебе, Бурцев?
— Слушай, ты ведь собаку на день рождения просила. Так?
— Так.
— Я вот что подумал… Может, нам вместо собаки птицу завести?
Трубка некоторое время молчала. Потом обиженно ответила:
— Ты что, Бурцев, заболел? Ты сам-то прикинь: птица и собака. Разве можно сравнить?
— А почему нет?
— Ну ты даешь! Птица только и знает, что в клетке сидеть и чирикать. А собака…
— Это смотря какая птица… Бывают такие… Ого-го-го! Не соскучишься, — Бурцев покосился на балконную дверь.
Дочка молчала.
— А мы какую-нибудь необычную птицу заведем! — продолжал Бурцев. — Экзотическую! Каких ни у кого нет.
Дочка упрямо молчала.
— Бурцев! — через некоторое время сказала она. — Я не хочу никакую птицу! Я хочу французского бульдога. Потому что он клёвый. И вообще! Мне собака нужна, понимаешь? Чтобы был друг. Чтобы он меня понимал, когда мне плохо. И чтобы защитить мог, если кто-нибудь пристает. Разве птица может защитить?
«Нет, — понял Бурцев. — Птица защитить не может. Тут и говорить не о чем! И вообще! Какой из птицы друг?»
— А почему ты спрашиваешь про птицу, Бурцев? — вдруг подозрительно спросила дочь.
— Так просто.
— Ты что, уже с кем-то договорился?
— С чего ты взяла! — возмутился Бурцев. — Как я мог, не поговорив с вами?
— Ну смотри! — сказала дочь. — И вообще, Бурцев, заканчивай разговор! Мама трубку просит.
В разговор вступила жена.
— Бурцев? Ты чего звонишь-то? Ты что, нашкодил там чего-нибудь?
— Что за выражения! Нашкодил! Я тебе что — школьник?
— А что тогда? Может, еда кончилась?
— Да нет! Еды навалом. И вообще все нормально.
— Если ты так часто будешь звонить, у нас все деньги на телефоне кончатся.
— Кончатся — я еще положу!
— А звонишь-то зачем?
– Просто так, – огрызнулся Бурцев. – Соскучился!
Он повесил трубку, прошелся по квартире и опять остановился у балконной двери.
День, так и не успев начаться, переходил в сумерки. В сером небе не было ни намека на солнце. Опять моросило… Помойка, распухшая от дождя, расползлась на полдвора.
Прямо под окнами Бурцева два бодрых пенсионера из соседнего подъезда вкапывали в газон моток колючей проволоки.
Дело в том, что за последние годы количество автолюбителей во дворе естественным образом увеличилось, и мест, где бы машины можно было парковать, осталось ровно столько же, сколько было — два с половиной. Водители стали ставить машины, заезжая колесами на газон. В связи с чем не имеющие машин жители развязали с ними настоящую войну. Дело шло по нарастающей: от угрожающих записок на капоте — к вызовам милиции, от рассыпанных гвоздей — к врытым в землю покрышкам и вздыбленным поребрикам. Но поскольку машины куда-то все равно нужно было ставить, то записки рвали в мелкие клочки, милицию подкупали, а поребрики и покрышки выкорчевывали и выбрасывали…
И вот теперь два пенсионера партизанского вида мстительно вкапывали в раскисший газон колючую проволоку. Один из них подкапывал землю, другой укладывал смертоносный для автомобильных шин сюрприз и присыпал его сверху чахлым снежком. Дьявольская суть замысла заключалась в том, что проволоку нельзя было увидеть. Ее можно только почувствовать, проколов колесо.
«Ну что за придурки! — вдруг прорвало Бурцева. — Что за дикое удовольствие делать друг другу гадости!
Ведь мы все же земляки, соседи. У меня машина. А у тебя собачка. А у него мальчишка подросток… Так почему нужно портить друг другу жизнь? Почему мы друг с другом, как фашисты? Вы с ним вкапываете проволоку, чтобы я проколол колесо. А потом я буду поливать двор дустом, чтобы твоя собачка сдохла, подняв лапу на дворовую акацию. Или копать посреди двора ямы, чтобы его мальчишка не мог играть в футбол?
Давайте соберемся вместе и перенесем этот чертов поребрик на полметра. И газон будет цел, и машины встанут. А потом о собачках подумаем. А потом о футболе для пацанов. Так нет! Это неинтересно! Мы будем рассыпать гвозди и вкапывать проволоку, а потом депутату кляузы строчить, чтобы только не мириться. Нам на газон, может быть, и наплевать. Нам важно, чтобы соседу жизнь медом не казалась.
Ну что это за жизнь такая! А?»
Бурцев стукнул кулаком по оконной раме и прислонился лбом к холодному стеклу.
Опять зазвонил телефон.
— Это живой уголок? — спросил нетвердый голос Айвазовского. — Скажите, пионерка Петрова сегодня всем дает?
Бурцева отчего-то покоробил веселый тон друга.
— Ты чего звонишь? — спросил он.
— Анекдот хотел рассказать. Патрикеич тут газету купил…
— Ну?
— Два новых русских сидят на соседних горшках в туалете. Один другого спрашивает: «А вот ты как думаешь, тужиться — это умственная работа или физическая?» А другой отвечает: «Конечно умственная! Была бы физическая, я бы человека нанял!» — с подачей закончил Айвазовский и сам рассмеялся.
— Я это уже слышал.
— Слышал? Тогда другой. Мужик стоит посреди Аничкова моста на Невском проспекте и писает в Фонтанку. Подходит милиционер: «Вы что? Сдурели?» — «А что, немцу можно, а русскому нельзя?» — «Что вы несете? Какому немцу?» — «А вон на памятнике с лошадью внизу написано: „Отлил барон фон Клодт“».
— Это я тоже слышал.
— Тогда еще. Случилась у Красной Шапочки первая менструация…
— Слушай, ты чего звонишь? — перебил его Бурцев.
— Просто так. Проверка связи, — заявил пьяный Айвазовский. — Ну как там это… твой пингвин?
Бурцев не ответил.
— Вам, я слышу, уже весело… — заметил он.
— А нам всегда весело. И вообще, чего грустить? Пообедали, выпили… Сейчас в баню пойдем. А потом в пейнтбол играть. Или наоборот.
— Молодцы! — язвительно сказал Бурцев.
— А что такое? — удивился Айвазовский.
— Да ничего. Как дети малые. Здесь поиграть. Там поиграть.
— А что еще делать? Ведь выходной же! Делать-то нечего!
— Хоть бы с ребенком своим позанимался. Научил бы его чему-нибудь.
— А зачем? Он и так растет, как курс доллара. И вообще, чему я могу его научить? В бане париться? Так еще рано…
— А люди, между прочим, на лыжах с детьми ездят… В театры с ними ходят. Книжки читают. Или концерты благотворительные дают!.. Для детей-сирот. Это, чтоб ты знал, такие дети, у которых родителей нет.
Айвазовский молчал почти целую минуту.
— Ты чего это, Бурцев? — тихо спросил он нетвердым голосом. — Заболел?
— Нет. Не заболел.
— А что?
— Да ничего!
Айвазовский опять некоторое время молчал. Потом возмутился:
— А ты на себя-то посмотри! Тоже мне, воспитатель Макаренко! И вообще! Что ты на меня орешь? Я, что ли, виноват, что ты купил этого дурацкого пингвина?
— Да при чем здесь пингвин?! — прокричал Бурцев. — Пингвин здесь абсолютно ни при чем!
Он хотел еще много что сказать. Но не сказал. Какой смысл разговаривать на серьезные темы с пьяным человеком?
— Мы, если помнишь, тебя отговаривали! — заметил напоследок друг.
– Помню, – коротко ответил Бурцев. И повесил трубку.
Он прошелся по квартире. Поворошил волосы.
«На самом деле! Ну что это за жизнь! Что за жизнь!
Чем мы занимаемся целыми днями! Все деньги, деньги, деньги. Втираем друг другу всякую дрянь. Чтобы заработать побольше, а потом потратить эти деньги на всякую ерунду.
А что у нас есть кроме работы? Все интересы — пожрать, напиться — и в баню. Или играть, как маленькие. То бильярд, то автоматы. Или на машинах гонять. У кого круче.
Вот, в детстве как было… Ты открывал утром глаза, и сердце замирало от предчувствия удивительных вещей, которые ждут тебя на каждом шагу! А как блестела вода! Как хрустел снег под ногами! Солнце било в глаза даже сквозь сомкнутые веки. А какие запахи были после дождя! Как удивительны были самые простые вещи, какие-нибудь травинки и козявки!
А как виделась жизнь впереди! Сплошным непрекращающимся праздником, полным радости и счастья! И казалось, что в этой жизни будет место всему — и любви, и приключениям, и верным друзьям, и подвигам… И ты будешь стоять на штормовой палубе, широко расставив ноги и держась за обледенелые корабельные снасти, и высматривать в студеных водах северных широт терпящих бедствие. Или мотаться по пустыне, страдая от песчаных бурь и ядовитых гадов, и бороться с последствиями гуманитарной катастрофы, разразившейся из-за несознательности диких племен, взявшихся истреблять друг друга! Или не спать день и ночь, изобретая вакцину против смертельной болезни, обрушившейся на человечество! Или что-нибудь еще… А потом получать за все это какую-нибудь премию, скромно и с достоинством глядя утомленными глазами с освещенной софитами сцены в зал, где стоя аплодируют тебе люди во фраках и вечерних платьях, а после этого в симфоническом зале слушать божественное пение теноров, пришедших специально ради тебя, и смахивать тайком слезы восторга и очищения!
