Джоди Пиколт - Роковое совпадение
Похоже, это лучший день в моей жизни. Сперва малыша признали неправомочным. Потом Калеб попросил меня присмотреть за Натаниэлем после слушания и оставить сына на ночь, потому что у него была какая-то работа у канадской границы.
— Ты не против? — вежливо поинтересовался он, а я даже не смогла сформулировать ответ, настолько обрадовалась. Я представляю, как Натаниэль будет крутиться рядом со мной, пока мы будем готовить его любимый ужин, как будем смотреть мультфильм про Шрека два раза подряд, а между нами будет стоять тарелка с попкорном.
Но к вечеру Натаниэль настолько устает от насыщенного событиями дня, что засыпает прямо на диване в половине седьмого и даже не просыпается, когда я несу его наверх. В кровати он распластывается на подушке, словно протягивает мне спрятанный подарок.
Когда Натаниэль родился, то часто молотил воздух стиснутыми кулачками, как будто злился на весь мир. Когда я укачивала его, они постепенно раскрывались, и пальчики начинали цепляться за мою кожу, словно в поисках точки опоры. Я не могла отвести глаз от этой цепкой ручки, от ее скрытой силы. Когда Натаниэль вырастет, с чем он будет лучше обращаться: с карандашом или пистолетом? Сможет ли он лечить одним прикосновением? Появятся ли на его ладони мозоли? Чернила? Иногда я разжимала крошечные пальчики и водила по линиям на его ладони, как будто могла увидеть будущее.
Если зачать Натаниэля было сложно, потому что мне удалили кисту, то роды прошли воистину ужасно. После тридцати шести часов схваток я находилась словно в трансе. Калеб сидел на краю кровати и смотрел бесконечный сериал «Остров Гиллигана», что было для меня так же мучительно, как и сами схватки.
— Мы назовем ее Джинджер, — торжественно обещал Калеб. — Мэри-Энн.
Тиски внутри меня с каждым часом сжимались все сильнее, пока боль не превратилась в сплошную черную дыру, а каждая схватка становилась продолжением предыдущей. Над головой я слышала, как Гиллиган голосует за то, чтобы шимпанзе стала королевой карнавального шествия, чтобы не обидеть никого из выброшенных на берег дам. Калеб уселся сзади, подпирая мою спину, когда у меня уже не было сил даже открыть глаза.
— Я не могу, — шептала я. — Твоя очередь.
И он принялся гладить меня по спине и петь:
— Погода испортилась… крошечный кораблик выброшен на берег… Нина, подпевай! Если бы не отвага бесстрашной команды…
— Напомни мне, — сказала я, — чтобы я потом тебя убила.
Но я обо всем забыла, потому что через несколько минут появился Натаниэль. Калеб взял его на руки, такого маленького, что он свернулся в руках моего мужа, как червячок. Никакая не Джинджер, никакая не Мэри-Энн, а Малыш. Если честно, мы так и называли его целых три дня, пока решали, какое дать ему имя. Калеб хотел, чтобы я выбрала, потому что отказывался приписывать себе всю славу за работу, которую я проделала практически сама. Поэтому я и выбрала «Натаниэль Патрик Фрост» — в честь своего покойного отца и своего старинного друга.
Сейчас уже трудно представить, что спящий передо мной мальчик когда-то был таким крошечным. Я глажу его волосы и чувствую, как они проскальзывают мимо моих пальцев, словно время. «Когда-то мне было больно, — думаю я. — Но посмотрите, что я получила взамен!»
Квентин, который не моргнув глазом пошел бы дальше, если бы дорогу ему перебежала черная кошка, не задумываясь прошел бы под лестницей, на удивление суеверно относится к судам. По утрам, когда ему необходимо быть в суде, он полностью одевается, завтракает и лишь потом снимает рубашку с галстуком и бреется. Разумеется, привычка нерациональная, но она восходит к его самому первому делу, когда он так нервничал, что чуть не вышел из дома небритым.
А побрился бы он вообще, если бы Таня его не окликнула?
Он наносит пену для бритья на щеки и подбородок, потом проводит лезвием по лицу. Сегодня он не нервничает. Несмотря на то что зал суда заполонят журналисты, Квентин уверен, что у него крепкая позиция. Черт, у него есть видеозапись того, как подсудимая совершает преступление. Ни она сама, ни Фишер Каррингтон не в силах стереть эту запись с глаз присяжных.
Его первое дело было о штрафе на дороге, но Квентин обвинял так, словно это было преступление, караемое смертной казнью. Таня привела Гидеона и укачивала его на коленях в глубине зала. Как только он их увидел, его уже было не остановить.
— Черт!
Квентин дергается — порезался. От крема для бритья порез печет. Квентин хмурится и прижимает к ранке бумажную салфетку. Ему приходится подержать ее несколько секунд, пока не перестает течь кровь, которая уже просочилась через пальцы. Он вспоминает Нину Фрост.
Квентин комкает салфетку и бросает ее в противоположный угол ванной, в мусорную корзину. Он даже не поворачивается, чтобы посмотреть на свой точный бросок. Все предельно просто: когда уверен, что промахнуться невозможно, — всегда попадаешь.
Пока я перемерила только это: черный прокурорский костюм, в котором я похожа на загулявшую Маршу Кларк; бледно-розовый костюм, который надевала на свадьбу своей двоюродной сестры; велюровый джемпер, который Калеб как-то подарил мне на Рождество (еще с этикетками). Померила и широкие брюки — слишком мужеподобно, кроме того, я не могу решить, стоит надевать мокасины под широкие брюки или это слишком буднично. Я злюсь на Фишера, который об этом не подумал и нарядил бы меня, как адвокаты наряжают проституток: в мешковатые одежды, расписанные уродливыми цветами, которые передала Армия Спасения и в которых женщины всегда выглядят немного потерянными и невероятно юными.
Я знаю, что надеть, чтобы присяжные поверили, что я умею держать себя в руках. Но я понятия не имею, как одеваться, чтобы казаться беспомощной.
Неожиданно оказывается, что часы на прикроватной тумбочке на пятнадцать минут отстают.
Я натягиваю свитер. Он размера на два больше — неужели я настолько похудела? Или я просто раньше никогда его не мерила? Подворачиваю свитер на талии, надеваю колготки и тут замечаю, что у меня стрелка на левом чулке. Хватаю вторую пару — она тоже порвана.
— Только не сегодня, — бормочу я себе под нос, дергая ящик с бельем, где храню запасную пару колготок на всякий случай. Пока я ищу полиэтиленовый пакет, бюстгальтеры и трусики, словно пена, вываливаются из ящика.
Я же надевала те запасные колготки в день, когда убила Глеба Шишинского, а поскольку с того дня на работу не ходила, мне даже в голову не пришло купить еще одни.
— Черт побери!
Я пинаю ящик, но только пальцы ушибаю. На глаза наворачиваются слезы. Я вываливаю оставшиеся вещи из ящика, выдергиваю его из комода и швыряю в другой конец комнаты.
У меня подкашиваются ноги, и я оказываюсь сидящей на мягком облаке белья. Я натягиваю свитер на колени, зарываюсь лицом в скрещенные руки и плачу.
— Маму вчера показывали по телевизору, — сообщает Натаниэль, когда они с Калебом едут на грузовичке в суд. — Когда ты был в душе.
Калеб, погруженный в собственные мысли, при этих словах съезжает с дороги.
— Тебе нельзя смотреть телевизор.
Натаниэль сжимается, и Калебу становится стыдно. В последнее время он так легко совершает неправильные поступки.
— Все в порядке, — успокаивает Калеб.
Он сосредоточивает внимание на дороге. Через десять минут они будут у окружного суда. Он может оставить Натаниэля в игровой комнате с Моникой; возможно, она знает, как лучше ему обо всем рассказать.
Однако Натаниэль еще не закончил расспросы. Он немного жует слова, а потом поспешно выплевывает их:
— Почему мама всегда ругается, когда я притворяюсь, что палочка — это пистолет, а сама играла с настоящим?
Калеб поворачивается и натыкается на пристальный взгляд сына, который ждет объяснений. Он включает поворот и съезжает на обочину.
— Помнишь, ты спрашивал, почему небо голубое? А когда мы стали искать ответ в компьютере, там было столько заумных объяснений, что никто ничего не понял? Это почти то же самое. Ответ есть, но он слишком сложный.
— Дядя в телевизоре сказал, что мама поступила неправильно. — У Натаниэля дрожит нижняя губка. — Поэтому ее сегодня будут ругать, да?
Боже, если бы все было так просто! Калеб грустно улыбается.
— Да. Поэтому.
Он ждет, что Натаниэль задаст следующий вопрос, но сын продолжает молчать, и Калеб вновь выезжает на шоссе. Километров через пять Натаниэль опять поворачивается к нему.
— Папа! Что такое мученик?
— Где ты это услышал?
— Вчера дядя сказал по телевизору.
Калеб глубоко вздыхает:
— Это означает, что мама тебя очень любит, больше всего на свете. Именно поэтому она и сделала то, что сделала.
Натаниэль теребит ремень безопасности, размышляя над сказанным.
