Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Но парни притихли один за другим, и короткое веселье померкло, как солнце, прикрытое тучей. Снаружи промелькнул какой-то чудовищный кактус, похожий на канделябр, потом остов сгоревшей церкви, где были грудами свалены тыквы, а в щелях между окнами пробивалась трава. Должно быть, церковь эта сгорела во время революции, она вся почернела от огня, и словно какое-то проклятие витало над нею.
…Пора тебе вернуться к своим, помочь трудящимся, сказал он Христу, который был полностью с ним согласен. Христос всегда хотел этого, но только теперь Хью спас Его, запертого лицемерами в горящей церкви, где Ему нечем было дышать. Хью произнес вдохновенную речь. «Что ж, правда… я не успел спасти положение на Эбро, но принял участие в борьбе…»
Хью смотрел в окно. Ну и ну. Идиот разнесчастный. Но, как ни странно, любовь его была искренней. К богу в душу, почему мы не можем быть просты, к господу богу в душу, почему мы не станем просты, почему все мы не станем братьями?
С проселка один за другим выворачивали автобусы, катились встречным потоком, в глазах прыгали диковинные названия: автобусы до Тетекалы, до Хухуты, до Хутепека; до Хочитепека, до Хохитепека…
Справа виднелся Попокатепетль, островерхий, как пирамида, один его склон ласкал взгляд, нежно округлый, словно женская грудь, другой грозил обрывистой каменной крутизной. За вершиной его вновь наползали, дыбились громады облаков. Вот показался Истаксиуатль…
…«Хиутепеканохтитлантеуантепек, Куинтанароороо, Тлаколула, Монтесума, Хуарес, Пуэбла, Тлампам — бам!» — проревел вдруг автобус. С грохотом мчались они мимо выводка поросят, которые трусили по обочине, мимо индейца, просеивавшего песок через сито, мимо какого-то плешивого человека с серьгами в ушах, который качался на гамаке и лениво почесывал живот. Ветхие стены пестрели рекламами. «jAtchis! jlnstante! Resfriados, Dolores, Cafeaspirina. Rechace Imitaciones. Las Manos de Orlac. Con Peter Lorre»[178].
Когда дорога становилась совсем скверной, автобус дребезжал и зловеще кренился, а однажды даже вылетел на откос, но решительно преодолел крен, и так приятно было ему довериться, дать себя убаюкать, не вспоминать среди дремоты о мучительном пробуждении.
С обеих сторон близко подступали невысокие, но крутые склоны, живые изгороди, запыленные деревья. Не сбавляя скорости, автобус продолжал путь по узкой, извилистой, совершенно разбитой дороге, которая так напоминала Англию, что, пожалуй, вот-вот увидишь указатель: «Лостуитль, аллея для пешеходов».
íDesviaci on! jHombres trabajando![179]Взвизгнули тормоза, заскрипели шины, и автобус свернул влево на большой скорости. Но Хью успел заметить, что они едва не раздавили человека, который лежал с правой стороны, под изгородью, на дороге, и, вероятно, спал крепким сном.
Ни Джеффри, ни Ивонна, отвернувшиеся в забытьи к противоположному окну, его не видели. И остальным, если кто-нибудь вообще обратил на него внимание, должно быть, вовсе не показалось странным, что человек улегся спать на солнцепеке, посреди проезжей дороги, пренебрегая опасностью.
Хью подался вперед, хотел крикнуть, помолчал в нерешимости, потом тронул шофера за плечо; и почти тотчас же автобус резко остановился.
Шофер высунул голову в окно, завертел руль одной рукой, поглядывая на препятствия, грозившие сзади и спереди, дал задний ход и зигзагами снова вывел ревущий автобус на узкое шоссе.
Привычный резкий запах выхлопных газов смешивался с запахом расплавленного асфальта, который был привезен для ремонтных работ, начатых невдалеке, где дорога расширялась и живая изгородь стояла уже в стороне, за травянистой обочиной, но сейчас там никого не было, рабочий день, как видно, кончился уже давно, люди ушли, и лишь синеватая асфальтовая лента, еще мягкая, влажно поблескивающая, пустынная, убегала вдаль.
По другую сторону шоссе, там, где кончалась травянистая обочина, на холмике, который вполне можно было принять за мусорную кучу, виднелось каменное распятие. Подле него валялась бутылка из-под молока, металлическая воронка, рваный носок и обломки старого чемодана.
А позади, на дороге, Хью снова увидел лежащего человека. Лицо его было прикрыто широкополой шляпой, он мирно покоился на спине и простер руки к распятию, под которым совсем рядом, в каких-нибудь двадцати футах, он мог бы отдохнуть в тени, на мягкой траве. Поблизости смирно стоял конь и ощипывал живую изгородь.
Когда автобус резко затормозил, pelado, все так же лежавший на сиденье, чуть было не свалился. Но он сумел избежать падения, вскочил на ноги, с поразительной ловкостью сохраняя равновесие, да еще ухитрился одним прыжком, против инерции, приблизиться к двери, причем крестик у него на шее преспокойно скользнул под рубашку, в одной руке он держал обе свои шляпы, в другой сжимал искромсанную дынную корку. Он бережно положил шляпы на свободное место у двери с таким видом, что самая мысль украсть их не могла бы даже прийти никому в голову, и с подчеркнутой осмотрительностью вышел на дорогу. Глаза его, остекленевшие как у мертвеца, были сонно прищурены. Но, без сомнения, он уже сообразил что к чему. Отшвырнув дынную корку, он направился к лежащему человеку, очень осторожно, словно переступая через невидимые препятствия. Но он уверенно шел к цели и ни разу не пошатнулся.
Хью, Ивонна, консул и еще двое мужчин, выйдя из автобуса, последовали за ним. Старухи неподвижно сидели на своих местах.
Пустынная, ухабистая дорога дышала зноем. Ивонна испуганно вскрикнула и вдруг повернула назад; Хью схватил ее за руку.
— Не бойся за меня. Просто я не переношу вида крови, это ужасно.
Она вернулась в автобус, а Хью, консул и двое мужчин пошли дальше.
Pelado уже стоял, слегка покачиваясь, подле распростертого человека, на котором была просторная белая одежда, обычно носимая индейцами.
Крови почти не оказалось, только на шляпе, с самого краю, было едва заметное пятнышко.
Но, конечно же, человек этот вовсе не спал мирным сном. Грудь его вздымалась, как у изнемогающего пловца, живот судорожно вспухал и опадал снова, один кулак сжимался и разжимался, хватая пыль…
Хью и консул беспомощно стояли поодаль, каждый, подумал Хью, выжидает, хочет, чтобы другой убрал шляпу, прикрывающую лицо индейца, обнажил рану, которая наверняка там, каждый из них чувствовал это, и никто не желал действовать, словно какая-то нелепая предупредительность побуждала их уступать друг другу первенство. И оба знали, что думают об одном: пускай лучше кто-нибудь из пассажиров, хотя бы даже pelado, осмотрит раненого.
Но никто не шевелился, и Хью начал терять терпение. Он переминался с ноги на ногу. Потом устремил на консула вопросительный взгляд: ведь консул давно живет в этой стране и знает, как нужно поступить, не говоря уж о том, что он, единственный из всех, мог рассматриваться почти как официальное лицо. Но консул был погружен в задумчивость. Тогда Хью порывисто шагнул вперед, наклонился над индейцем — но один из пассажиров схватил его за рукав:
— Вы не бросал своя сигарета?
— Брось ее. — Консул словно вернулся к действительности. — Здесь бывают лесные пожары.
— Si, это есть запрещено.
Хью затоптал сигарету и хотел снова наклониться над индейцем, но тот же пассажир вторично схватил его за рукав.
— Нет, нет, — сказал он, коснувшись пальцем носа, — это есть запрещено tambien[180].
— Его нельзя трогать — таков закон, — резко сказал консул, и по лицу его видно было, что ему теперь хочется бежать отсюда без оглядки хоть на край света, он готов даже ускакать верхом на коне индейца. — Закон его охраняет. Вообще-то это вполне разумно. Иначе тебя могли бы обвинить в соучастии, хотя преступление уже совершено.
Индеец дышал хрипло, издавая звуки, похожие на глухой ропот прибоя среди скал.
Высоко в небе пролетела одинокая птица.
— Ведь он, наверное, умира… — зашептал Хью на ухо Джеффри и осекся.
— Ах, черт, до чего же мне скверно, — сказал на это консул и все же, видимо, решился что-то предпринять, но pelado его опередил: упав на одно колено, он молниеносным движением сорвал с индейца шляпу.
Взглянув, они увидели ужасную рану на виске, покрытую уже почти запекшейся кровью, запрокинутое воспаленно-красное усатое лицо, и все разом попятились, но еще до этого Хью успел заметить деньги, четыре или пять серебряных песо и горстку сентаво, монеты были аккуратно уложены на блузе индейца, высовываясь из-под просторного ее ворота. Pelado снова прикрыл индейцу лицо шляпой, затем встал и безнадежно развел руками, на которых теперь были следы подсыхающей крови.
Сколько же пролежал этот человек вот так на дороге?
Pelado шел назад, к автобусу, Хью посмотрел ему вслед, потом снова взглянул на индейца, и ему показалось, что, пока они тут разговаривают, с каждым их словом жизнь угасает в теле раненого.
