Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
— Momentito…
И Хью сразу же напустился на одного из блюстителей — двое других подошли к индейцу, — а шофер засигналил терпеливо и безучастно. Полицейский толкнул Хью к автобусу; Хью тоже толкнул его. Полицейский опустил руку, схватился за кобуру. Но это была пустая угроза, недостойная внимания. Свободной рукой он снова толкнул Хью, который вынужден был, чтобы не упасть, вскочить на заднюю подножку, и в тот же миг автобус внезапным, бешеным рывком устремился вперед. Хью хотел спрыгнуть с подножки, но консул изо всех сил притиснул его к металлической стойке у двери.
— Уймись, старина, это было бы похуже ветряных мельниц…
— Каких еще мельниц?
Позади них все утонуло в пыли…
Автобус тарахтел, громыхал, качался как пьяный. Хью сидел, уставясь в шаткий, колеблющийся пол.
Ему виделось что-то похожее на трухлявый пень с турникетом, какая-то отрубленная нога в солдатском сапоге, кто-то подобрал эту ногу, хотел стянуть сапог, но потом снова оставил ее, словно идола, на дороге, среди тошнотворной вони бензина и крови; какое-то лицо выражало мольбу, жаждало закурить, потом посерело и растворилось в воздухе; безголовые существа сидели уверенно и прямо в автомобилях, зияли дыхательные горла, волосы, содранные вместе с кожей; дети, сотни детей были свалены штабелями; они горели заживо с душераздирающими воплями; такими кошмарами, вероятно, наводнены Джеффовы сны: и среди нелепых батальных декораций к «Титу Андронику», среди ужасов, непригодных даже для того, чтобы состряпать из них приличную статейку, но в мгновение ока пробужденных к жизни словами Ивонны, едва они вышли из автобуса, Хью, не совсем бесчувственный, мог бы себя оправдать, действовать или хоть не бездействовать…
Больной нуждается в полнейшем покое, шторы в его комнате нельзя отдергивать. Умирающему иногда можно давать коньяк.
Хью виновато взглянул в глаза одной из старух. Лицо у нее словно окаменело… Ах, как мудро вели себя эти старухи, они по крайней мере хранили твердость, молчаливо решили между собой не ввязываться в это дело. Ни колебаний, ни шума, ни суеты. Когда автобус остановился, с каким единомыслием все они, почуяв опасность, прижали к себе плетенки или удостоверились взглядом, что добро их в полной сохранности, а потом замерли и сидели недвижимо, вот как сейчас. Быть может, им вспоминались времена революции, бушевавшей в этой долине, обгорелые дома, засады на дорогах, люди, распятые или пропоротые бычьими рогами на арене, приблудные псы, поджариваемые посреди рыночной площади. На лицах у них не было бессердечия, не было жестокости. Смерть знакома им куда лучше, чем закон, и память у них хорошая. Они сидят теперь все рядом, спокойные, застывшие, безмолвные, как изваяния, не проронят и слова. Вполне естественно, что они все дело предоставили мужчинам. Но, в сущности, причина этого в том, что в душах этих старух, словно впитавших в себя многострадальную историю Мексики, жалость, побуждающая идти на помощь, и страх, побуждающий бежать без оглядки, две крайние противоположности (как гласит прописная истина, усвоенная со студенческой скамьи) примирились в конце концов на почве благоразумия, которое подсказывает, что лучше всего не двигаться с места.
А что же другие пассажиры, те женщины помоложе, в трауре… Однако женщин в трауре уже не было; очевидно, все они покинули автобус и пошли дальше пешком; ведь если кто-то умирает на дороге, нельзя допустить, чтобы это стало помехой для ожидаемого воскресения мертвых на кладбище. Ну а эти мужчины в красных рубашках, ведь они прекрасно видели, что происходит, но остались на местах? Все это просто непостижимо. На свете нет людей отважнее мексиканцев. Но в таком положении они едва ли считают нужным проявлять свою отвагу. «Frijoles[186] для всех. Тіегга, Libertad, Justiciay Ley»[187]. Есть ли в этих словах какой-нибудь смысл? iQuien sabe?[188] Эти люди твердо уверены лишь в том, что глупо связываться с полицией, в особенности если это не простая полиция; то же самое относится к мужчине, который схватил Хью за рукав, и к тем двум пассажирам, что так горячо обсуждали судьбу индейца, а теперь, когда автобус быстро уносит их прочь, махнули рукой небрежно, с присущим им изяществом, пропади, мол, все пропадом, и конец.
Ну а сам он, герой Советской республики и сын истинной церкви, он, старый борец, ведь тоже дезертировал? Ничего подобного. Безошибочным чутьем военного корреспондента, обученного оказывать все виды первой помощи, он чувствовал неладное и готов был оказать помощь, изъявил полнейшую готовность без промедления пустить в ход весь свой арсенал, извлечь ляпис и мягкую кисточку верблюжьего волоса.
К тому же он сразу вспомнил, что под словом «повязка», кроме всего прочего, подразумевается и простой лоскут материи, и всякое укрытие, всякая временная защита от солнца. Он с самого начала старался отыскать следы, какую-нибудь разгадку, подумал, например, о сломанных сучьях, о пятнах крови, о средствах передвижения и о норовистых лошадях. Он старался, но, к сожалению, тщетно.
И надо признать, что это один из тех случаев, когда всякие усилия тщетны. Но тем ужасней сознавать свое бессилие. Хью поднял голову, украдкой взглянул на Ивонну. Они сидели с консулом, рука в руке, и она крепко сжимала его ладонь.
А между тем автобус катился все вперед, к Томалину, подпрыгивая и сотрясаясь. На заднюю подножку вскочили еще какие-то пареньки и что-то насвистывали. Цветные билетики радужно поблескивали. Какие-то люди бежали через поле, пассажиров прибавилось, мужчины обменивались дружелюбными взглядами, автобус старался вовсю и развил небывалую для себя скорость; вероятно, он тоже понимал, какой праздничный день сегодня.
Появился знакомый шофера, вероятно тоже шофер, который поведет автобус в обратный рейс. С ловкостью, свойственной местным жителям, он прыгал с подножки на подножку и брал через открытые окна плату за проезд. Один раз, на подъеме, он даже соскочил слева на дорогу, обежал автобус сзади и догнал его уже справа, улыбаясь, как цирковой клоун.
Вскоре подсел какой-то его приятель. Они распластались на передних крыльях, по обе стороны капота, поминутно тянулись к радиатору, хватали друг друга за руки, и знакомый шофера с опасностью для жизни повисал сбоку над дорогой, глядел, не спустила ли задняя шина, в которой обнаружился небольшой прокол. Потом он снова стал собирать проездную плату.
Пыль, пыль, пыль — она вторгалась в окна летучим прахом, наполняла автобус.
Вдруг консул подтолкнул Хью в бок и кивком указал на pelado, которого Хью давно уже перестал замечать; а тот все это время сидел выпрямившись и что-то неловко прикрывал руками у себя на коленях, пиджак его был теперь аккуратно застегнут, обе шляпы красовались на голове, крестик висел ровно, а лицо хранило прежнее застывшее выражение, хотя с недавних пор, проявив неожиданную самоотверженность посреди дороги, он, по-видимому, вполне оправился и протрезвел.
Хью кивнул, улыбнулся, равнодушно отвел взгляд; консул подтолкнул его снова:
— Ты видишь, или меня глаза обманывают?
— А что?
Хью покачал головой, нехотя присмотрелся, сперва не увидел ничего, потом увидел нечто, но суть дела дошла до него не сразу.
Запачканные руки конкистадора, прежде сжимавшие дынную корку, сжимали теперь окровавленные монеты, жалкую горсть сентаво и серебряных песо.
Pelado украл деньги умирающего индейца.
Но этого мало, в окне показалась вдруг ухмыляющаяся рожа, нужно было уплатить за проезд, и он, захваченный врасплох, тщательно отсчитал медяки из горстки, осклабился, скользнул глазами по сосредоточенным лицам пассажиров, словно ожидая даже, что кто-нибудь похвалит его за ловкость, и отдал деньги.
Никто, однако, его не похвалил — по вполне понятной причине, так как, кроме консула и Хью, ловкости этой никто не заметил.
Хью достал из кармана бутылочку с гаванским ромом, протянул консулу, который передал ее Ивонне. Ивонна молчала, она не видела ничего; и все стало на свои места; они трое выпили по глотку.
…А если вдуматься, самое удивительное не в том, что pelado поддался искушению и украл деньги, удивительно, как он теперь почти не старается их спрятать, то и дело разжимает руку, выставляет перепачканные кровью монетки, серебряные и медные, всем напоказ.
И Хью понял, что этот человек вообще не желает их прятать, а намерен, вероятно, доказать остальным, хоть они и не подозревают об этом его намерении, что он поступил резонно и по справедливости; взял деньги лишь затем, дабы их сберечь, ведь самый его поступок свидетельствует, сколь бессмысленно рассчитывать на сохранность денег, сунутых под воротник человека, умирающего среди дороги на Томалин, в отрогах Сьерра-Мадре.
Но положим, все-таки на него упало бы обвинение в воровстве, внушал он им взглядом, и глаза его теперь были раскрыты широко, чуть настороженные, вызывающе дерзкие, положим, дошло бы до ареста, все равно, мог бы этот индеец рассчитывать, даже останься он в живых, получить свои денежки? Конечно же, нет, это всякому ясно. Полиция сама по себе, пожалуй, еще имеет совесть, там люди как люди. Но попади он в лапы к этим добровольцам, тогда другой разговор, они попросту прикарманят деньги, уж будьте спокойны, вот сейчас и обчищали бы они индейца, да только доброе дело уже сделано.
