Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Сколько же пролежал этот человек вот так на дороге?
Pelado шел назад, к автобусу, Хью посмотрел ему вслед, потом снова взглянул на индейца, и ему показалось, что, пока они тут разговаривают, с каждым их словом жизнь угасает в теле раненого.
— jDiantre! jDonde buscamos un medico?[181] — задал он нелепый вопрос.
Pelado, уже в автобусе, снова развел руками, безнадежно и вместе с тем как бы сочувственно: что поделаешь, втолковывал он им, казалось, через окно, откуда же было знать, что помочь тут нельзя и выходить незачем?
— Сдвинь чуть-чуть шляпу, тогда ему дышать будет легче, — сказал консул дрожащим голосом; Хью повиновался с такой поспешностью, что теперь даже не увидел денег, а потом, выхватив из кармана носовой платок консула, прикрыл им рану и подсунул край платка под сдвинутую шляпу, чтобы он не упал.
Подошел шофер, рослый, в белой рубашке и грубых засаленных штанах, заправленных в высокие, туго зашнурованные грязные башмаки и раздутых наподобие кузнечных мехов. Волосы на его непокрытой голове были взъерошены, умное, веселое лицо улыбалось, он слегка волочил ноги, но двигался легко, как спортсмен, и что-то подкупающее было в этом неприкаянном человеке, которого Хью уже дважды видел в городе совсем одного.
В нем было что-то внушающее доверие. Но здесь он остался равнодушен, и это, вероятно, было неспроста; как-никак на нем лежит ответственность за автобус, а тут еще голуби за пазухой, что же делать?
Откуда-то из-за облаков одинокий аэроплан пророкотал коротко и отрывисто:
— Pobrecito…
— Chingar…[182]
Хью слышал, как эти слова звучат отовсюду, подхватываемые, словно припев, все новыми голосами, — раз уж автобус остановился и они здесь, значит, вполне допустимо подойти поближе, и если не все, то по крайней мере еще один мужчина, а следом за ним двое крестьян, которые еще не знали, в чем дело, и сами до сих пор оставались не замеченными, тоже приблизились к раненому, но теперь до него опять никто не дотрагивался — ненужные, шелестящие движения, шелестящий шепот, глухо подхваченный, казалось, пылью, жарой и самим автобусом, полным неподвижных старух и обреченной на убой домашней птицы, а между тем под хриплое дыхание индейца слышны только эти два слова, одно полное сострадания, другое бранно презрительное.
Шофер, по-видимому, удостоверился, что все в порядке, только вот остановился он не там, где положено, и теперь, отойдя назад, к автобусу, он начал сигналить, но желаемого результата не достиг: от бездушных, крикливо завывающих гудков шелестящие голоса встрепенулись, затеяли спор.
Было ли это ограбление, умышленное убийство или же то и другое сразу? Видать, индеец ехал с рынка, товар свой он распродал и, наверное, вез при себе изрядно денег, а не только четыре или пять песо, что лежат под шляпой, mucho dinero[183], и, если оставить небольшую часть, едва ли кто-нибудь заподозрит ограбление, это хороший способ, так они, конечно, и сделали. А может, это никакое не ограбление и его просто сбросила лошадь? Возмо-ожна. Невозмо-ожна.
Si, hombre, но знает ли об этом полиция? Да кто-нибудь, наверное, уже побежал звать на подмогу. Вот черт. Надо кому-нибудь бежать сейчас же, позвать на подмогу, позвать полицию.
И скорую помощь — Cruz Roja, — где тут поблизости телефон?
Да что за глупости, полиция, конечно, будет здесь с минуты на минуту. Ну нет, разве эти негодяи будут здесь, если добрая половина их бастует? Половины не наберется, разве что четверть. Все равно они будут здесь. На такси? No, hombre, шоферы такси тоже бастуют… А правду ли говорят, ввернул чей-то голос, будто служба скорой помощи вообще упразднена? Да все равно, это же не Красный, а Зеленый Крест, оттуда выезжают только по вызову. Надо бы пригласить сюда доктора Фигэроа. Это un hombre noble[184]. Но ведь нет телефона. Эх, раньше в Томалине был телефон, только вот испортился. Ну нет, у доктора Фигэроа недавно поставили новехонький телефон. Педро, сын Пене, зять покойной Хосефины, который знавал, говорят, Висенте Гонсалеса, сам нес аппарат по улицам.
Хью (отогнав дикую мысль о Вихиле, играющем в теннис, о Гусмане, а вслед за ней столь же дикую мысль о бутылочке рома, припрятанной у него в кармане) тоже стал обмениваться с консулом своими соображениями. Само собой, тот неизвестный, который оставил индейца на дороге — но почему бы в таком случае не положить его на траву у распятия? — и для пущей сохранности подсунул деньги под воротник, — но разве не могли они выпасть сами собой? — а коня столь предусмотрительно привязал к дереву подле изгороди, где он сейчас ощипывает листья, — только вот откуда известно, что конь принадлежит именно ему? — тот неизвестный, кто бы и где бы он ни был — или, возможно, это не один, а несколько человек проявили тут столько благоразумия и милосердия, — словом, скорей всего, кто-нибудь уже созывает на помощь.
Изобретательность их не имела границ. Но предпринять они ничего не могли, наталкиваясь на главное, решающее препятствие, на неизбежный вывод, что это не их дело, что заняться этим должен кто-то другой. И Хью понял, оглядевшись вокруг себя, что все остальные спорят о том же самом. Это не мое дело, а ваше, если угодно, говорили люди в один голос, качая головами, да и не ваше тоже, нет, пускай кто-нибудь другой этим займется, и все запутанней, все отвлеченней становились доводы, так что в конце концов дошло до политики и спор принял совсем неожиданный оборот.
Такой оборот казался Хью при всех обстоятельствах лишенным всякого смысла, и, если бы вот сейчас, думал он, явился Иисус Навин и остановил солнце, даже тогда смещение времени едва ли могло бы стать ощутимей.
Но нет, время не остановилось. Скорее похоже было, что нарушилась его длительность и возникло странное несоответствие, агония индейца как бы длилась сама по себе, и отдельно, сами по себе, все окружающие искали выхода и не могли ни на что решиться.
Между тем шофер перестал сигналить, махнул рукой на умирающего и надумал покопаться в моторе, а консул и Хью теперь направились к коню, на котором была веревочная сбруя, потертое кожаное седло и неуклюжие, тяжелые стремена, сделанные из старых железных ножен, и конь этот преспокойно ощипывал вьюнок, оплетавший изгородь, с самым невинным видом, доступным лишь представителям конского племени в ту минуту, когда на них падает самое тяжкое подозрение. Конь благодушно жмурился, но, едва они подошли, открыл глаза, не скрывая своей враждебности. Они увидели рану около ляжки и клеймо с номером семь на крестце.
— Боже ты мой… Да ведь мы с Ивонной уже видели этого коня нынешним утром!
— Вон как? Ну и дела. — Консул хотел было ощупать подпругу, но оставил это намерение. — Любопытно… Я его тоже видел. Так мне, во всяком случае, кажется. — Он поглядел на индейца сосредоточенно, по-видимому напрягая память. — А ты не заметил, были на нем седельные сумки? Они были, когда я его видел, так мне кажется.
— По всей вероятности, это и есть тот человек.
— Допустим, конь зашиб его, но едва ли у этого коня хватило бы соображения скинуть седельные сумки и припрятать их где-нибудь в надежном месте, как на твой…
Меж тем автобус дал оглушительный гудок и, не дожидаясь их, тронулся с места.
Приблизясь к ним, шофер остановился на широкой обочине, давая дорогу двум роскошным автомобилям, которые яростно сигналили, возмущаясь задержкой. Хью крикнул, желая их остановить, консул неопределенно махнул рукой какому-то неопределенному, едва ли знакомому человеку, и оба автомобиля, каждый с надписью «Diplomatico»[185] на номерном знаке, плавно проскользнув мимо, почти вплотную к живой изгороди, исчезли в облаке пыли. Из второго автомобиля, с заднего сиденья, их заливисто облаял шотландский терьер.
— Дипломатическая собака, сразу видно.
Консул пошел узнать, как себя чувствует Ивонна; остальные пассажиры, прикрывая лица от пыли, тоже вошли внутрь, и автобус, уже снова доехавший до поворота, стоял там в ожидании, недвижный, как смерть, как могила. Хью бегом вернулся к умирающему. Дыхание индейца слабело, но при этом становилось еще натужней. Хью наклонился, обуреваемый неодолимым желанием еще раз взглянуть ему в лицо. И тут рука индейца поднялась, вслепую пошарила в воздухе, шляпа сползла в сторону, и он издал какое-то бормотание или стон, в котором послышалось лишь одно слово:
— Companero.
— … Ни черта они не сделают, — говорил Хью консулу секунду спустя, едва ли сам понимая, чего хочет. Но перед тем он еще немного задержал автобус, хотя мотор уже снова был запущен, и смотрел, как приближаются с ухмылкой, поднимай ногами пыль, трое блюстителей порядка, и у каждого на бедре болтается кобура.
— Садись, Хью, ведь тебе все равно не позволят взять его в автобус, могут даже в тюрьму упечь, попадешь в переплет, и черт знает, когда все кончится, — говорил консул. — Это ведь не индийская полиция, а те молодчики, о которых я тебе говорил… Хью…
